Проблеск истины

Хемингуэй Эрнест

Я вспоминал этот разговор и старые добрые дни — и думал, что сафари проходит здорово и будет чертовски жаль, если мы с Отцом никогда больше не пойдем на охоту, когда к костру вышел Арап Майна и лихо взял под козырек. Он всегда отдавал честь на загляденье четко, с оттяжкой, в конце движения едва удерживаясь от улыбки.

— Доброе утро, Майна.

— Джамбо, бвана. В Маньятте говорят, большой лев опять приходил. Корову в кусты уволок. Поел и бросил, больше не возвращался. К болоту пошел на водопой.

— Лев со шрамом на лапе?

— Да, бвана. Теперь сюда спустится, надо полагать.

— Добро.

Еще что слышно?

— Говорят, мау-мау из тюрьмы бежали. Те, что в Мачакосе сидели. Теперь сюда идут.

— Когда это случилось?

— Вчера.

— Кто рассказал?

— Один масаи, я его на дороге встретил. Он ехал на грузовике, сказал, что работает в индийской лавке. Где лавка, я не спросил.

— Пойди поешь чего-нибудь. Позже поговорим.

— Ндио, бвана. — Ствол винтовки сверкнул в утренних лучах, Арап Майна снова отдал честь. В Шамбе он переоделся в новую форму, выглядел весьма импозантно и сиял от радости, потому что принес две хорошие, по его мнению, вести. Он был охотником, и теперь нам предстояла охота.

Я решил сходить к палатке и проверить, проснулась ли Мэри. Если нет, тем лучше.

Мисс Мэри проснулась, но не до конца. Если она просила разбудить ее к определенному часу, скажем, к половине пятого или к пяти, то вставала быстро, сердясь на любую задержку. Сегодня, однако, было по-другому.

— В чем дело? — спросила она сонно. — Почему меня никто не разбудил? Солнце уже вон где. Что случилось?

— Это был другой лев, малыш. Я дал тебе выспаться.

— Точно выяснили?

— Нгуи проверил.

— А где наш лев?

— Еще не спустился со склона.

— Откуда ты знаешь?

— Арап Майна принес известия.

— Пойдешь сегодня за буйволом?

— Нет, дорогая. На сегодня все отменяется. У нас небольшая проблема.

— Я могу помочь?

— Нет, малыш. Спи.

— Может, и посплю еще чуть-чуть. Такие сны хорошие снились…

— Ну вот и возвращайся, пока они не улетели. Как проснешься, прикажи подать чакулу.

— Да, посплю капельку. Очень необычные сны.

Я умылся в тазу, протер глаза борной кислотой, причесался при помощи полотенца (короткая стрижка не нуждалась ни в щетке, ни в расческе), оделся и, наконец, ступив правой ногой в петлю кобуры, подтянул и пристегнул к ремню оружие. В старые времена мы пистолетов не носили, а сейчас надеть кобуру было так же естественно, как застегнуть ширинку. У меня в правом кармане куртки всегда лежали две запасные обоймы в целлофановом пакете, и был еще запас патронов в широкогорлой бутылке из-под таблеток для печени. В эту бутылку с крышкой на резьбе раньше помещалось пятьдесят красно-белых капсул, а теперь — шестьдесят пять патронов «дум-дум». У Нгуи тоже была такая.

Пистолет пользовался всеобщим уважением: из него можно было бить цесарок, малых дроф, бешеных шакалов и даже гиен. Нгуи и Мтука любили гавкающий звук выстрелов, и фонтанчики пыли перед носом, припадающей к земле, убегающей гиены, и жалобный скулеж, когда гиена начинала кружиться волчком, — тогда Нгуи лез мне в карман и подавал новую обойму, и снова были пылевые фонтанчики, и скулеж, и гиена валилась на спину, задрав к небу лапы.

Я пошел к периметру, чтобы поговорить с Кейти. Отозвав его в сторонку, я сказал,

что разговор серьезный, с глазу на глаз. Он стоял передо мной по стойке «вольно» и смотрел с мудрой насмешкой, приправленной крупицей недоверия.

— Вряд ли сюда пойдут. Это же камба мау-мау. Они знают, что их здесь ждут.

— Ну а если все-таки пойдут? — спросил я. — Куда они заявятся в первую очередь?

— Не пойдут.

— Уверен?

— Я бы не пошел.

— Так это ты, опытный матерый старик. А они просто мау-мау.

— Не все мау-мау дураки.

— Согласен. Но ведь они попались, когда пришли в заказник агитировать за мау-мау. Если они такие умные, почему дали себя поймать?

— Потому что пьяные. Орали, хвастали.

— Правильно. А если придут сюда? В Шамбе тоже вакамба, они опять захотят выпить. А потом захотят добавить и пойдут искать. Люди не меняются, один раз их уже повязали пьяными.

— Теперь они другие, осторожные. Бежали из тюрьмы.

— Пойдут туда, где есть выпивка.

— Возможно. Но не сюда. Они же камба.

— Я должен принять меры.

— Слушаю.

— Подробный план сообщу позже. Что в лагере, порядок? Больные есть?

— Порядок, все здоровы.

— Что с мясом?

— Сегодня надо добыть.

— Антилопа гну сойдет?

Он медленно покачал головой и подарил мне кривую ухмылку:

— Многие не станут есть.

— Сколько человек станет?

— Девять.

— А что годится остальным?

— Импала годится.

— Импал в округе предостаточно. В крайнем случае есть запас, две туши. К вечеру свежее мясо будет. Сделать надо так: дичь убить на заходе солнца, чтобы ночной холод с вершины остудил мясо. Тушу завернуть в марлю, чтобы не испортили мухи. Мы здесь в гостях, и за все отвечаю я. Ничто не должно пропасть. Сколько надо, чтобы добраться сюда из Мачакоса?

— Три дня. Но они сюда не пойдут.

— Прикажи приготовить мне завтрак.

Я вернулся к столовой и сел за стол, наугад выбрав книгу из деревянных коробок, приспособленных под книжные полки. В то время была популярна тема побега из нацистских лагерей, и в моих руках тоже оказалась история побега. Я вернул ее на место и взял другую, под названием «Последнее пристанище»: она показалась мне более уместной. Я открыл книгу посередине — и тут раздался вой мотора, и через просвет в заднем пологе палатки я увидел, как в лагерь на полной скорости влетел полицейский «лендровер». Осадив тучу пыли прямо на свежевыстиранное белье, он затормозил возле палатки с лихим заносом, как на гонках по бездорожью. Молоденький полицейский, высокий парень с бесперспективным лицом, выпрыгнул из машины, по-военному отдал честь и протянул мне руку.

— Доброе утро, бвана! — сказал он, снимая фуражку.

— Завтракать будешь?

— Не время, бвана.

— Что случилось?

— Тревога, бвана, готовность номер один. Их четырнадцать, бвана. Четырнадцать отъявленных головорезов.

— Вооружены?

— До зубов.

— Бежали из тюрьмы в Мачакосе?

— Да, бвана. Откуда вы знаете?

— Егерь доложил сегодня утром.

— Мы вновь должны объединить усилия, губернатор!

Эта форма обращения была чистой лестью и не имела ничего общего с управлением губернией.