Проблеск истины

Хемингуэй Эрнест

Обдумав предложение, я ответил отказом. Не так давно я отважился на довольно дерзкий поступок: уплатил положенную цену за право спать в тещиной кровати. Откуда было Кейти об этом знать? Ему, конечно, полагалось присматривать за всем, но мы и так поддерживали в лагере весьма жесткий порядок, даже жестче, чем он думал. В последнем я, правда, сомневался. Мое уважение к Кейти сильно возросло после Магади. Тогда он был следопытом, шел за зверем неутомимо, даже когда не требовалось, — только две змеи грозно шевелились на лбу под тюрбаном. Меня он умотал вконец, Нгуи держался из последних сил. Охотились мы при сорока градусах в тени, согласно довольно точному лагерному термометру, но никакой тени вокруг не было, если не считать чахлого деревца, под которым я сидел в изнеможении, тяжело дыша, пытаясь прикинуть, на сколько километров мы удалились от лагеря — райского места, где хранят прохладу фиговые деревья, и журчит

хрустальный ручей, и бурюдки с водой сочатся холодным потом.

В тот день Кейти укатал нас, не выказав ни тени хвастовства, и мое уважение к нему возникло не на пустом месте. Сегодня, однако, я не мог до конца понять, зачем он вмешался. Эти люди всегда действуют для твоего же блага. Одно было ясно: я и Мсемби не должны ехать в Шамбу украдкой, как пара пьянчуг, чтобы продолжить банкет.

Считается, что африканцы никогда ни о чем не жалеют. Теорию, конечно, выдумали белые, временно оккупировавшие материк. Еще про африканцев говорят, что они не чувствуют боли — очевидно, потому что они не плачут, по крайней мере в основной массе. Стоически переносить боль — это племенной обычай и своеобразная роскошь. У нас в Америке есть телевизоры, кинематограф, дорогие жены с холеными руками, ночной маской для лица и шубой из настоящей дикой норки где — нибудь в специальном холодильнике, откуда ее можно забрать по чеку, как из ломбарда. В Африке лучшие племена испокон веков знали единственную роскошь: не показывать боли. Мы — или moi, как говорил Нгуи — не знали лишений, кроме войны, которая не что иное, как скучная бродячая жизнь с редкими праздниками сражений и собачьей радостью мародерства, похожего на кость, брошенную равнодушным хозяином. Мы, moi, то есть на данный момент я и Мсемби, знали не понаслышке, что значит разграбить город, и могли подробно рассказать, хотя никогда этого не делали, каким образом воплощаются в жизнь библейские фразы о мужчинах, преданных мечу, и женщинах, угнанных в рабство. Скорбные дела остались в прошлом, тем не менее все, кто в них участвовал, были братьями. Добрых братьев трудно отыскать, зато с дурными можно столкнуться в любом городе мира.

Стукач был моим братом, как он сам неоднократно заявлял. Я, однако, его не выбирал. В контексте нашего сафари обращение бвана считалось чуть ли не оскорблением, а мы с Мсемби считались добрыми братьями — и в эту ночь, не обменявшись ни словом, мы оба вспомнили, что первые работорговцы, пришедшие сюда морем, были мусульманами, и я подумал, что именно поэтому Мтука со своими стреловидными шрамами на щеках ни при каких обстоятельствах не примет модную веру, хотя в нее перешли и его отец Кейти, и прямолинейный добряк Чаро, и честный опытный сноб Мвинди.

Мы с Мсемби сидели у костра и сообща предавались печали. Один раз к нам подошел Нгуили, скромный, как подобает нанаке, и предложил разделить нашу печаль, если будет позволено. Позволено ему не было, я только шлепнул его шутя по заднице и сказал:

— Morgen ist auch noch ein tag. [13]

Это старая немецкая поговорка, антипод фразы no hay remedio, [14] тоже очень красивой и верной, хотя за ее введение в обиход мне до сих пор стыдно, как какому — нибудь пораженцу или коллаборационисту. С помощью Мсемби я тщательно перевел ее на камба — и вдруг почувствовал укол совести, какой часто испытывают любители красивых фраз, и попросил Нгуили принести мне копье, ибо я собираюсь пойти на ночную охоту, когда взойдет луна.

13

Утро вечера мудренее (нем.).

14

Нет лекарства (исп.).

Заявление вышло более чем театральным. С другой стороны, Гамлет тоже весьма театрален. Все были глубоко тронуты, особенно я, хотя мне теперь предстояло отвечать за свои слова.

Луна висела над черным плечом вершины, и я жалел, что при мне нет хорошей собаки, и ругал себя за публично озвученное намерение совершить поступок, ставивший меня выше Кейти. Однако сказанного не воротишь. Проверив копье, я переобулся в мягкие мокасины, поблагодарил Нгуили и покинул столовую. На дереве у входа сидели часовые с винтовками; их удаляющийся фонарь светил мне в спину, а луна висела над правым плечом.

Тяжесть копья радовала мышцы, его древко было обмотано пластырем, чтобы не скользила рука. Когда охотишься с копьем, подмышки и предплечья сильно потеют, и пот сбегает на древко. Мокасины приминали молодую траву, а затем я почувствовал под ногами

гладкую колею — это была дорога, ведущая к аэродрому. С нее я скоро свернул на другую, которая называлась Большая северная дорога. Мне еще не доводилось в одиночку охотиться ночью с копьем, и я снова пожалел, что рядом нет хорошей овчарки. С ней можно не опасаться, что какой-нибудь зверь, сидящий в ближайших кустах, застанет тебя врасплох: почуяв опасность, овчарка сразу отстает и утыкается носом тебе под колено. С другой стороны, хорошая порция страха во время ночной охоты — это роскошь, за которую приходится платить, и, как любая истинная роскошь, она того стоит. Мэри, Джи-Си и я понимали толк в роскоши, и некоторые эпизоды наших биографий обошлись нам недешево, но мы никогда не жаловались на цену. Зато дурацкие рутинные дела, разъедающие душу изо дня в день, почти никогда не стоят того, что за них отдаешь, думал я, тыча копьем в черные кусты и осматривая мертвые деревья: там могли гнездиться кобры, и я боялся наступить на них в темноте.

В лагере я слышал двух гиен, но сейчас они хранили молчание. Со стороны старой маньятты донесся львиный рык, поэтому я благоразумно решил держаться оттуда подальше; в тех местах водились и носороги. Впереди на открытом месте спало нечто, облитое светом луны. Это была антилопа гну; я сделал крюк по траве, чтобы ее (точнее, его) не потревожить.

Вокруг перекликались ночные птицы, преимущественно зуйки; на пути попадались большеухие лисицы и зайцы. Их глаза не сверкали, потому что у меня не было ни фар, ни даже фонаря, а лунный свет не давал бликов. Луна уже вскарабкалась в зенит и ровно сияла, освещая мне дорогу. Я шагал, радуясь ночному миру и не думая о возможных столкновениях. Чушь, связанная с Кейти, Деббой, Вдовой и нашим непродолжившимся банкетом, потеряла значение; оглядываясь, я уже не видел огней лагеря; лишь вершина белела плоским монолитом в свете луны. Я надеялся, что не встречу зверя, которого придется убивать. Конечно, я мог бы убить антилопу гну, но ее пришлось бы свежевать и охранять до утра, чтобы не растащили гиены, либо поднимать среди ночи лагерь, подгонять грузовик, выставлять себя дешевым выскочкой; к тому же только шестеро из нас употребляли в пищу мясо антилопы гну, и к приезду Мэри я намеревался добыть нормального мяса.

И вот я шел, облитый лунным светом, а в траве возились мелкие животные, и кричали птицы, взлетая из дорожной пыли. Я думал о Мэри: чем она занимается в Найроби, как выглядит новая стрижка, на которую она могла и не отважиться, почему она сложением напоминает Деббу, во сколько завтра прилетит самолет — я надеялся, что не позже двух.

К этому времени я уже почти добрался до места, где она убила льва. Слева раздался рык леопарда: он охотился у большого болота. Отсюда можно было пойти к солончакам, но там меня точно задрал бы какой-нибудь зверь. Я не стал искушать судьбу и повернул к лагерю. Под ногами пружинила наезженная дорога, руку оттягивало копье; я шагал и любовался вершиной, уже ни на кого не охотясь.

Глава семнадцатая

Утром Мвинди принес чай. Я поблагодарил его и сел с кружкой у останков костра, думая и вспоминая, а потом оделся и пошел искать Кейти.

День обещал быть тихим, идеальным для чтения и созерцания, однако на деле вышло иначе. У входа в столовую стоял Арап Майна. Он лихо отдал честь и сообщил:

— Бвана, у нас проблемы.

— Какого рода?

— Ничего серьезного.

Моя «приемная» находилась сразу за кухонными кострами под сенью больших деревьев, и сейчас там ожидали мзи из двух масайских маньятт. Они были не вождями (вождь — это продажный человек, принимающий деньги или медальки от англичан), а просто старейшинами своих деревень, разнесенных на пятнадцать миль друг от друга. В обеих деревнях побезобразничал лев. Я уселся на стул перед палаткой, опершись на трость мзи, и стал урчать с вдумчивым достоинством в ответ на их жалобы, понять которые мне помогали Мвинди и Арап Майна. Масайская душа потемки, однако эти двое производили впечатление серьезных людей, а их проблемы заслуживали внимания. У одного из них поперек плеча шли четыре глубокие борозды, будто нанесенные граблями, а у другого не было глаза и заросшую диким мясом глазницу пересекал тонкий шрам, спускаясь от линии волос до нижней челюсти.

Масаи обычно любят поговорить и поспорить, но эти двое были молчунами. Я заявил, обращаясь ко всем масаи, включая зрителей, которые стояли поодаль, что меры будут приняты. Говорить приходилось через Мвинди, он переводил мои слова Арапу Майне, а тот передавал клиентам. Я стоял, опираясь на трость мзи, в набалдашник которой был вколочен расплющенный серебряный шиллинг, и в нужных местах урчал на чистейшем масайском, напоминая при этом Марлен Дитрих, урчащую от любовной истомы либо от сопереживания, — звуки разные, но одинаково глубокие, с высокой нотой в конце.