Проклятие Лермонтова
Шрифт:
Видите, эта судьба давала шанс получить известность и не получить взысканий, но Лермонтов этот путь судьбы не выбрал – он должен был сказать все до конца. И, очевидно, пострадать за свои слова. В неумении вовремя остановиться, конечно, можно видеть и несносный характер, и тайны рока, и проклятие. Стихи он писал и радовался тому, что они стали известны, потому что другим способом не мог добраться до Дантеса. Другой способ – дуэль. Не будь Дантес под такой охраной, дело могло бы кончиться иначе: смертью одного из них. Судьба не дала шанса и на такое развитие событий. И Лермонтов бросил в лицо негодяям перчатку другого рода – разящие слова. Мог бы и не бросать и не показывать никому то, что излилось из оскорбленного сердца. Но если бы Лермонтов оказался благоразумным молодым человеком, то вряд ли стал бы поэтом такой силы и такой искренности, за что нами и любим. Когда душа требовала (а 29 января и 7 февраля она требовала), он не думал, как безопаснее, – он действовал.
Последствия были двух планов. Во-первых, имя никому не известного молодого человека запомнили. Конечно, практически для всех образованных людей он был пока что автором одного-единственного стихотворения. Во-вторых,
Кавказ, отправка куда едва не свела Елизавету Алексеевну в могилу, оказался для Лермонтова, может быть, лучшим подарком судьбы. Он ведь столько думал и писал о Кавказе, где не был с 1825 года! Буквально бредил Кавказом, помещая туда чуть ли не всех своих героев. Ассоциировал себя с ними. Ненавидя холодную и душную атмосферу столицы, волею мысли перемещался в горную страну, географию которой передавал без ошибок. Писал о свободе, обращаясь то Измаил-беем, то Хаджи-абреком, живущим по законам души, а не по законодательству Российской империи. Оказаться там вновь, вернуться в места, где был счастлив ребенком, пройти дорогами Кавказа, пусть и по служебной надобности, пусть и в армейской форме, пусть и с опасностью умереть, – всяко это было лучше службы в Царском Селе. Кроме того, это были новые впечатления, новые знакомства, новый материал для будущих стихов и прозы. Любой толчок, приводивший жизнь в движение, тут же приводил в движение и творческий процесс. Посадили Лермонтова под арест – тут же потребовал, чтобы еду ему приносили в серой простой бумаге. Для чего? Сидя под арестом, писал стихи с помощью спички, сажи и вина. И все – хорошие. Он не умел писать «по столько-то строчек в день». Он писал порывами. А порывы возникают, когда что-то меняется. Ссылка – это была большая перемена. И потому плодотворная.
Формально это была ссылка в «южную Сибирь», как называли Кавказ современники. Но о выходке со стихами он совершенно не сожалел. Страдал только, что из-за его стихов попался Раевский. Переживал, что расстроил бабушку. Но свой перевод в Нижегородский полк воспринимал даже с юмором.
От того времени Владимир Бурнашев оставил один анекдот (в смысле – рассказ о случае), произошедший с Лермонтовом или, если быть точнее, с новой формой Лермонтова. Приятель поэта по юнкерской школе и большой шутник Костя Булгаков, сын московского директора почт, зашел попрощаться с Михаилом Юрьевичем, не застал никого дома, но увидел привезенную от портного форму Нижегородского полка. Форма ему понравилась, и он ее примерил, а примерив, решил в ней прогуляться. Слуга Лермонтова умолял этого не делать, но Костя тут же сел в пролетку и укатил. В это время Лермонтов ездил по столице и наносил прощальные визиты. У Английского магазина он случайно столкнулся с великим князем Михаилом Павловичем, и тот «остановил его и, грозя пальцем, сказал: „Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-гусарской форме, когда должен носить свою кавказскую: об тебе давно уж был приказ“. – „Виноват, ваше высочество, не я, а тот портной, который меня обманывает. Между тем по делам, не терпящим отлагательства, необходимо было выехать со двора“, – был ответ Лермонтова. „Смотри же, поторопи хорошенько твоего портного, – заметил великий князь, – он так неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго, подобно тебе, шалуну, строчит какую-нибудь поэму или оду. В таком роде я до него доберусь. Но, во всяком случае, чтоб я тебя больше не встречал в этой не твоей форме“. – „Слушаю, Ваше высочество, – рапортовал Лермонтов, – сегодня же покажусь в городе кавказцем“. – „Сегодня, так, значит, экипировка готова?“ – спросил великий князь. „Постараюсь в исполнение воли вашего высочества из невозможного сделать возможное“, – пробарабанил Лермонтов, и его высочество, довольный молодецким ответом, уехал. Он отправлялся в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была против Английского магазина), повернул за Аничковым мостом на Фонтанку, и тут, едва подъехали сани великого князя к Чернышеву мосту, от Садовой вперерез, мимо театрального дома, стрелой несутся сани, и в санях кавказский драгун, лорнирующий внимательно окна театральной школы. Великий князь, зная, что во всем Петербурге в это время нижегородского драгуна не находится, кроме Лермонтова, и удивился быстроте, с которою последний успел переменить костюм, велел кучеру догнать быстро летевшего нижегородского драгуна; но куда! у лихача был какой-то двужильный рысак, и баранья шапка мигом скрылась из глаз».
Вернувшись в Измайловские казармы, великий князь тут же отправил на квартиру к Лермонтову одного из подпоручиков, чтобы тот выяснил, каким образом Лермонтову удалось так быстро переодеться в положенную ему кавказскую форму. К тому времени Булгаков как раз рассказывал поэту, как удирал от великого князя. Подпоручика, бывшего тоже из школьных приятелей Лермонтова, посвятили в историю с формой. Но великому князю он доложил,
Как хотите, но убитые горем и рассматривающие отъезд на юг как трагедию так себя не ведут. Для молодого поэта это было своего рода приключением. А Кавказ? Кавказ он любил!
И совершенно верно о значении столь неожиданного поворота в судьбе Лермонтова сказала Евдокия Растопчина, помнившая его еще по Москве: «Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты петербургской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредоточиться на самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто только ощупывания, но тут он стал работать по вдохновению и из самолюбия, чтобы показать свету что-нибудь свое, о нем знали только по ссылке, а произведений его еще не читали».
Часть 4
Кавказ
Действующая армия. История «с душком». Столкновение реальности и иллюзий
19 марта из столицы империи отбыл в западном направлении молодой убийца Пушкина Дантес. И в тот же день, в другом направлении, на юг, из той же столицы выехал Михаил Юрьевич Лермонтов. Его путь лежал на Кавказ, для участия, как он думал, в большой войсковой операции по усмирению горцев. Операция была разработана как устрашающий маневр, демонстрирующий силу русского оружия – чтобы, как следует припугнув врага, поставить того в условия однозначного выбора: добровольно перейти под руку русского царя, то есть просить чуть не слезно добровольно присоединить родные земли к новому отечеству. Осенью (а император был уверен в «добровольном» решении туземцев) планировался визит Николая в действующую армию и военный смотр. Неужто император всерьез думал покорить Кавказ за полгода? Похоже, что так.
Лермонтов к началу военной кампании не успел. Он почти на месяц задержался в весенней Москве. Он страшно соскучился по своим друзьям, вот и наверстывал теперь упущенные в разлуке годы. Тем более что еще неизвестно, как могла сложиться его кавказская судьба: шальная пуля – вот и поставлена точка. Он много времени проводил у Марии Лопухиной, переписку с которой никогда не прекращал, и – вполне может быть – виделся с Варенькой, но если и виделся, то биографам это неизвестно. Зато точно известно, с какими барышнями он эти три недели почти не расставался, – с сестрами Мартыновыми. В этом московском доме он бывал постоянно. Братья Мартыновы были его приятелями по школе подпрапорщиков и юнкеров – старший Михаил и младший Николай, тот самый «свирепый человек» из воспоминаний Тирана. «Свирепый человек» и привел в московский дом офицера Лермонтова: он тоже по дороге из Петербурга остановился в Москве, и он добровольцем ехал на Кавказ – туда же, куда и Лермонтов. Старшим Мартыновым неказистый разжалованный офицер не нравился, но и отказать от дома они ему не могли. А девицы Мартыновы, которым офицер читал стишки, очень даже были довольны. Даже после отъезда Николая двери мартыновского дома перед ним не захлопнулись. Не эти ли веселые вечера с сестрами своего будущего убийцы и задержали в Москве поэта? Вполне может быть.
М. Ю. Лермонтов
Автопортрет (1837–1838)
В расположение войск, как считал Висковатов, офицер Лермонтов прибыл, когда командующего Вельяминова в Ставрополе, где находился штаб Кавказской линии, уже не было. Лермонтов, мало того что задержался в Москве, он еще и ехал на Кавказ через Тамань. Вот в Тамани-то и берет начало не только одноименная его повесть, но и неприятная история с пропавшими письмами. Якобы, отбывая на юг, поэт пообещал Мартыновым доставить к их сыну, Николаю, пакет с письмами, то есть с последними вестями из дома. Но в Тамани, где Лермонтов ожидал почтового судна до Геленджика, он поселился (точно по его повести) в доме контрабандистов, которые приняли его за полицейского агента и ограбили. Вместе с поклажей исчез и пакет с мартыновскими письмами. Николаю, когда поэт с ним встретился, он мог только передать свое сожаление и триста рублей из собственного кармана. Николай отписал об этом несчастье отцу, а тот ответил, что господин Лермонтов не мог ничего знать о деньгах, если сам не распечатал посылку. Так и родилась легенда, что никто Лермонтова не обкрадывал, а он исключительно из зловредного любопытства пакет вскрыл, письма прочитал и стал распускать слухи о вещах, узнать о которых можно было только из переписки. Полным доказательством его вины отец Мартынов якобы считал то, что ничего о деньгах в посылке Лермонтову не говорил, а если тот не вернул писем, но вернул деньги – так он пакет и вскрыл, а потом объявил, что его обокрали.
История была нехорошая, как говорили «с душком», но почему-то до 1841 года, до того памятного лета, наружу не выплывала. С душком, собственно, получалось и объяснение, почему Николай Соломонович стрелялся с Михаилом Юрьевичем не в 1837, а аж в 1841 году. Странно, не правда ли, столько времени ждать? Какое-то специфическое понятие о фамильной чести, смыть пятна с которой можно лишь спустя четыре года. Однако ни в 1837, ни даже в 1840 году, когда Михаил Юрьевич делился с Николаем Соломоновичем творческими планами, последний о дуэли не помышлял – напротив, приятели мирно сидели в его шатре и пили вино. А слухи о сестрах Мартыновых, как пишут защитники чести Мартынова Николая, вовсю уже гуляли по всему Кавказу и по Москве. Вот ведь какая незадача!