Промельк Беллы.Фрагменты книги
Шрифт:
В первые дни нашего совпадения с Беллой мы отрезали себя от окружающего мира, погрузились в нирвану и, как сказано Высоцким, легли на дно, как подводная лодка, и позывных не подавали… Мы ни с кем не общались, никто
На пятый день добровольного заточения Беллы в мастерской я, вернувшись из города, увидел на столе большой лист ватмана, исписанный стихами. Белла сидела рядом. Я прочитал стихи и был поражен — это были очень хорошие стихи, и они были посвящены мне. До этого я не читал стихов Беллы — так уж получилось. После знакомства с ней мне, конечно, захотелось прочитать, но я не стал этого делать, потому что не хотел сглазить наши нарождавшиеся отношения. Я предзнал, что Белла пишет прекрасные стихи, но не хотел, чтобы на мое чувство влиял литературный интерес к ее поэзии.
Я, конечно, очень обрадовался и стихам, и порыву, толкнувшему Беллу к их созданию. Я был переполнен радостью и бросился к ней…
И сразу же решил повесить эти стихи на стену. Схватил огромные реставрационные гвозди и прибил этот трепещущий лист бумаги со стихами к наклонному мансардному потолку мастерской. Листок как бы повис в воздухе, распятый этими гвоздями. Жизнь показала, что мое решение было правильным. Все тридцать шесть лет нашей совместной жизни листок провисел там, хотя потолок моей мастерской постоянно протекал и был весь в пятнах и разводах, которые коснулись и листа бумаги. Он и сейчас висит на этом самом месте.
Б.М.
Потом я вспомню, что была жива, зима была, и падал снег, жара стесняла сердце, влюблена была — в кого? во что? Был дом на Поварской (теперь зовут иначе)… День-деньской, ночь напролет я влюблена была — в кого? во что? В тот дом на Поварской, в пространство, что зовется мастерской художника. Художника дела влекли наружу, в стужу. Я ждала его шагов. Смеркался день в окне. Потом я вспомню, что казался мне труд ожиданья целью бытия, но и тогда соотносила я насущность чудной нежности — с тоской грядущею… А дом на Поварской — с немыслимым и неизбежным днем, когда я буду вспоминать о нем…Белла всегда писала в каком-то неистовом порыве подлинного чувства.
Прохожий, мальчик, что ты? Мимо иди и не смотри мне вслед. Мной тот любим, кем я любима! К тому же знай: мне много лет. Зрачков горячую угрюмость вперять в меня повремени: то смех любви, сверкнув, как юность, позолотил черты мои. Иду… февраль прохладой лечит жар щек… и снегу намело так много… и нескромно блещет красой любви лицо мое.Возникшая любовь запечатлена в дивных стихах, написанных в мастерской на Поварской. И даже иногда во дворе этого дома, выходящем в Хлебный переулок, во время прогулок с нашей любимой собакой Вовой, затем ставшей в честь Аксенова Вовой-Васей. Часто именно там рождалось начало стихов, которые потом дописывались в мастерской.
ДеньВ этом уголке Москвы Беллу очаровывало все: и названия улиц, и старинные усадьбы.
Забегая немного вперед, расскажу о том, что вскоре мы тесно подружились с писателем Юрием Давыдовым, человеком трудной судьбы, отбывшим семилетний срок в советских лагерях. Он жил на Малой Бронной. Юра очень ценил нашу дружбу. Часто по дороге в ЦДЛ заходил за нами в мастерскую, и мы шли вместе по Поварской и рассматривали старинные особняки, мимо которых проходили. Результатом этих прогулок стало письмо, написанное Белле, об истории этой улицы:
Дорогая Белла Ахатовна, имею честь сообщить Вам некоторые (правда, весьма скудные) сведенья о Поварской.
Семнадцатый век — дворцовая слобода, населенная царскими (кремлевскими) поварами. Рядом — в нынешних переулках Хлебном, Скатертном, Столовом — обитали тогдашние работники общественного питания.
Восемнадцатый век — слобода упраздняется, ибо столица и двор перенесены на брега Невы. Сады и огороды поваров и поварят занимают и застраивают фамилии звонкие и громкие — Голицыны, Гагарины (вот ИМЛИ в доме одного из Гагариных), Милославские, Шаховские, Колычевы, Долгорукие.
Последним принадлежала прекрасная ампирная усадьба (постройки 1802 г., восстановленная после нашествия Наполеона), где ныне гнездятся наши с Вами начальники. Дом этот всегда называют «домом Ростовых». Увы, ошибка! Ошибка, укоренившаяся в памяти и в сердце москвичей. Один дотошный дядя, ссылаясь на текст «Войны и мира», доказал, что дом Ростовых находился неподалеку от Арбатской площади, то есть на другом конце Поварской. Да и сам автор романа говорил, что дом Долгоруких «слишком роскошен для Ростовых».
И вот еще что. На Поварской было три церкви. Одна, кажется, Симеона Столпника, другая — Ржевской Богоматери (на этом месте «дворец правосудия»), а третья там, где музицируют гнесинцы, Бориса и Глеба: отсюда и переулок Борисоглебский, теперешний — Писемского.
А это где, на каком углу — не знаю:
Гимназический двор
На углу Поварской
В январе.
(Пастернак. Девятьсот пятый год.)
Остаюсь преданный Вам, готовый к услугам, покорнейший слуга
Юрий Давыдов, сочинитель.
Сердечный привет Боре!
Все еще надеюсь получить книгу.
12. XI.75.
Через два дома от меня жил когда-то Иван Алексеевич Бунин. В Борисоглебском переулке жила Марина Ивановна Цветаева. Теперь в этом доме открыт музей. Какое-то время Цветаева жила и в Мерзляковском переулке, примыкающем к Хлебному. Да и сама Поварская была овеяна легендами прошлого. Ее особенно любила Белла.
Какой полет великолепный, как сердце бедное неслось вдоль Мерзляковского — и в Хлебный, сквозняк — навылет, двор — насквозь.[…]
Как опрометчиво, как пылко я в дом влюбилась! Этот дом набит, как детская копилка, судьбой людей, добром и злом.[…]
Мне — выше, мне — туда, где должен пришелец взмыть под крайний свод, где я была, где жил художник, где ныне я, где он живет. Его диковинные вещи воспитаны, как существа. Глаголет их немое вече о чистой тайне волшебства…