Промельк Беллы.Фрагменты книги
Шрифт:
Среди людей, окружавших нашу группу, была богатая эмигрантка, которая все время бросалась к Твардовскому:
— Наш Трифоныч, наш Трифоныч!
Он мне говорит:
— Вы не можете как-нибудь это чудовищную бабу от меня устранить, не могу я это видеть.
Твардовского тяготило и то, что Сурков, который возглавлял нашу делегацию, строго за всеми следил. А я ему говорю:
— Александр Трифонович, ничего, вы не обращайте внимания.
И
— Изабелла Ахатовна, что мне делать? Меня совершенно Сурков затравил, следит. А у вас «сувениры» есть?
«Сувениры» были — водка. Я говорю:
— Александр Трифонович, вот так давайте, мы будем на ночь прощаться, я пожелаю: «Спокойной ночи, Алексей Александрович!» — это Суркову. И вам пожелаю спокойной ночи, и пойду спать. А вы скажите Суркову: «Столько впечатлений, пойду-ка и я спать». Потом зайдете ко мне в номер.
Так и сделали. Я достала бутылку и отдала ему. И вот на следующее утро я иду и идет Сурков, очень мрачный. Я спрашиваю:
— Алексей Александрович, что вы так грозно смотрите?
Он так на меня подозрительно глянул, а оказалось, что Твардовский не пришел к завтраку и на встречу с журналистами.
И только потом Александр Трифонович рассказал, мне рассказал, какую счастливую ночь он провел без всякого присмотра. Он вышел один, но совершенно не ориентировался, ничего, конечно, по-французски не понимал и сначала как-то ничего не мог вычислить в этом обаятельном городе и им прельститься. Но, к счастью, ему попались какие-то бродяги, клошары, которые его дружески встретили. И он им очень обрадовался. Это такая группка была безобидных бродячих ночных людей, и двое из них говорили по-русски. Это так восхитило Александра Трифоновича, он рассказывал мне потом, как ему было отрадно, что в Париже по-русски говорят. Это, по-видимому, были какие-то потомки русских эмигрантов, и с ними он чудесно провел время, угощал их широко, расспрашивал. И так мне, говорит, понравилось, и мы в такие какие-то кабачки заходили, и вдруг я понял, что я, может быть, и правда, в Париже.
Я не знаю, что он рассказывал Суркову, но тот заподозрил, что я как-то наущала его свободней держаться. Но я, наоборот, старалась его уберечь от всяких нареканий.
В тот же день Сурков сказал:
— Вы должны вместе с другими пойти к студентам и с ними побеседовать.
Я говорю Александру Трифоновичу:
— Мы сегодня с делегацией пойдем к студентам, нам нужно быть осторожнее.
Может, это была Сорбонна? Но нет, Сорбонну советские презирали. Какой-то студенческий клуб. Мы пошли. Студенты там были, напитки разные подавались. Сурков внимательно следил. Я говорю:
— Александр Трифонович, обойдется. Я буду, как вы.
Нас спрашивают:
— Что будете пить?
И
— Пепси-колу.
Твардовский спрашивает:
— Что это такое?
Я:
— Это такой напиток.
Он попробовал, отплевывался. И смех, и слезы:
— И что, они это пьют?!
— Они много чего пьют, иногда «Бордо», но вы же не будете.
Этот напиток произвел на Александра Трифоновича такое ужасное впечатление, чудовищное. Он даже подумал, что это что-то ядовитое. Но тем не менее Суркова это утешило.
После этой встречи Твардовский объявил Суркову, что плохо себя чувствует и хочет вернуться в Москву. И он действительно вернулся раньше всех. Мне он сказал:
— Изабелла Ахатовна, я хочу уехать, мне здесь тяжело.
Я ему ответила:
— Александр Трифонович, я тоже не ощущаю себя в каком-то приволье. Я знаю, откуда я и куда.
Твардовский уезжал. Еще нужно было дождаться, когда этот самолет «Париж—Москва». И он говорит:
— Прошу вас, возьмите у меня деньги, а то куда мне их девать-то. Мне ничего не надо, покупать я ничего не буду, а вы, может быть, купите себе что-нибудь.
— У меня есть деньги, достаточно.
— Вы можете ради меня купить себе ботинки? Я не могу видеть, как на каблуках вы ходите.
А я на высоченных каблуках ходила, на шпильках, было тогда модно, и очень страдала на булыжных мостовых.
— Да я же не ношу ботинки.
— Ну, полуботинки.
Это была душевность с его стороны, но никаких денег я не взяла. Александр Трифонович уехал, а я размышляла о том, что его душа была уязвлена чем-то. Сложный, трагический образ Твардовского. Он, действительно, выхлопотал для меня эту поездку, а сам Париж покинул, потому что там томился.
Когда Твардовский улетел в Москву, приехал Роберт Рождественский. Оставался еще Вознесенский. Всем этим поэтическим сборищем ведали Эльза Триоле и Арагон. Она была абсолютно советский человек. И только то, что она хотела, то и рекламировалось. Она привечала Вознесенского, а про меня говорила: «Посмотрите на эту советскую Брижит Бардо!».
А когда я читала стихи, она сказала: «Хватит. Довольно!» — и по-французски, и по-русски. Я нисколько не обижалась, во мне не было этого, я вообще считала, что обидчивость есть комплекс неполноценности, а у меня его не было. Хотя, конечно, в Париже лучше быть свободным человеком. Она мне — дерзость, а я ей:
— Я восхищена вашим переводом Селина!
Но я действительно читала этот перевод. И она была поражена этим, тем более в ответ на такую нелюбезность.