Промельк Беллы.Фрагменты книги
Шрифт:
Я стремился окунуться и в современное искусство Парижа. Много дней блуждал по переулкам левобережного центра, так называемого предместья Сен-Жермен, где сосредоточено большинство авангардных галерей — предмет моей подлинной страсти.
Эдик Штейнберг пригласил нас с Беллой на открытие своей выставки в галерею Клода Бернара. Это стало значительным событием художественной жизни города. На открытии было много знакомых русских художников, живущих во Франции. Выставка имела очевидный успех, и я очень радовался за Эдика.
Мы ходили в гости к Оскару Рабину, и он показывал нам свои работы парижского периода и работы сына. Встреча состоялась в его новой мастерской и осталась в памяти как знак существования русского искусства в Париже. Дистанция,
Был я на открытии выставки Фрэнсиса Бэкона. Народ толпился даже на улице, что стало для меня неожиданностью. Внутри помещения было невозможно подступиться к картинам.
Когда прилетал Володя, мы шли вместе с ним в кино и смотрели какие-нибудь фильмы, которые нельзя было увидеть в Москве. Например, «Последнее танго в Париже» Бернардо Бертолуччи.
На нас сразу обрушился настоящий шквал непрочитанных книг, запрещенных к ввозу в Союз. В их числе были и сочинения Солженицына, и книги Синявского, Максимова, и многие номера журналов «Континент», «Грани». Да и произведения Набокова из тех, что не дошли до нас. И, конечно, новые книги стихов Бродского. Все это чтение, несомненно, восхищало, но и оставляло горестный осадок оттого, что лучшие люди России оказались на Западе.
Именно в этот момент наш старый друг Степан Татищев дал нам прочитать поэму Венедикта Ерофеева «Москва—Петушки». И дал он ее нам всего на одну ночь. Я уже не помню, чем была вызвана такая спешка. Книга была не сброшюрована, состояла из отдельных листов. Мы провели бессонную ночь. Передавали друг другу прочитанные листы и почти не обменивались впечатлениями. Обсуждение началось к утру, когда мы закончили чтение. Это было какое-то восторженное переживание, помноженное на радость оттого, что такой родимо-близкий человек живет постоянно в России. Мы с Беллой восприняли книгу, я бы даже сказал, с нежностью и гордостью за Веничку.
Марина и Володя бывали в Париже наездами. Марина снималась в фильме Марты Мессарош «Их двое» и постоянно летала на съемки в Венгрию. Володя, договорившись с Мариной о времени встречи, прилетал из Москвы.
Когда мы все снова встречались на rue Rousselet, тема наших разговоров была всегда одна: как сделать так, чтобы Володя мог подольше оставаться в Париже. Занятость Володи в любимовском театре была чрезвычайно высокой. Из Москвы раздавались звонки с требованием приезда на очередной спектакль. Особенно часто тогда шел «Гамлет». Без участия Володи спектакль был немыслим. Потом Володя возвращался, пару дней осматривался, в лучшем случае давал один-два концерта и должен был вылетать обратно в Москву. Больно было смотреть на это существование урывками.
Когда Володя прилетал в Париж, он звонил Косте-болгарину — своему аккомпаниатору — и ехал с ним в какой-нибудь парижский зал, где стояла их аппаратура, — репетировать. Возвращался он поздно, только успевая с нами поужинать. Он все время нервничал. Такая жизнь была для него чрезвычайно трудна. И Марина тоже нервничала из-за этих беспрестанных отлетов Володи в Москву.
Марина старалась ввести Володю во французское общество — знакомила со своими друзьями, для которых он пел в каких-то частных апартаментах. В это время он много занимался французским языком и уже мог объясняться со своими новыми знакомыми. За его лингвистическими успехами было любопытно наблюдать.
Мы непрестанно обсуждали вопрос о том, как Володе уменьшить зависимость от театра. Надо сказать, что он очень любил свой театр и Юрия Петровича Любимова. Но театр был ему нужен еще и потому, что директор театра Дупак подписывал ему характеристику, необходимую для оформления документов на выезд. У Володи в это время была постоянная виза, но все равно характеристику нужно было время от времени обновлять.
Володя продолжал мечтать о независимом положении. Он хотел стать членом Союза писателей. Но на этом
Белла хорошо знала Мишу Луконина. Михаил Кузьмич Луконин был членом правления Союза писателей СССР и в 76-м году первым секретарем Московского отделения Союза писателей.
Он был довольно симпатичный мужик. В молодости работал на Сталинградском тракторном заводе и играл в футбол за команду «Трактор». Всем своим поведением и повадками как бы еще и еще раз подчеркивал, что он из простой пролетарской среды.
Как-то у нас с Михаилом Кузьмичом и его супругой Аней Антоненко случился день совпадений. Сначала мы встретились на приеме в посольстве США. Это был очень помпезный дневной прием по случаю Дня независимости США — 4 июля 1976 года. Мы приветствовали друг друга и вместе выпили, радуясь многочисленным встречам со знакомыми. По окончании приема, будучи в состоянии повышенного возбуждения, мы с Беллой не захотели ехать домой. Вспомнили, что наш хороший знакомый, посол Венесуэлы господин Регула, настойчиво просил нас быть в его посольстве, тоже по случаю какого-то национального праздника. Регула был очень милый господин, охотно принимавший у себя многочисленных представителей московской богемы. И мы из посольства США поехали к нему. И там среди толпы гостей снова встретили Мишу Луконина и его супругу Аню. И снова порадовались встрече, выпили вместе еще водки, и Миша сказал: «Что это мы все как-то случайно встречаемся? Давайте, ребята, поедем к нам домой и хорошо посидим с хорошей закуской, у нас все есть!». Мы согласились, тем более что Луконины жили в непосредственной близости от моей мастерской — в угловом доме на Новом Арбате, в месте пересечения с Садовой.
Первое впечатление от их дома было совершенно ошеломляющим. Мы попали внутрь золотой шкатулки. Золотыми были портьеры из парчовых индийских тканей и ламбрекены над ними. Мебель была позолоченная, прозрачные занавески на окнах — из тонкого золотого тюля. Обои — золотого цвета. А в проемах дверей свисали золотые колокольчики на тонких золотых нитях. Облик квартиры никак не вязался с образом хозяина, более того — они были в вопиющем противоречии.
Михаил Кузьмич, Миша, был простой мужик. И он так и общался с людьми. Просто и без затей. Он предложил сесть и выпить. Сам пил много и широко наливал. И когда наливал, приговаривал: «Бутылка удлиняет руку!» — это была его любимая присказка, и он все время повторял ее за столом. И ухитрялся дотягиваться до самых далеких рюмок, которые тоже были с позолотой.
В течение всего застолья мы говорили с Михаилом Кузьмичем, с Мишей, о судьбе Володи Высоцкого и о том, что необходимо принять его в писательскую организацию.
Белла вспоминала этот разговор:
— Миша, может, можно как-то Высоцкому помочь — он беззащитный человек, как всегда актеры, подвластный режиссерам. Но в театре ему уже разрешают петь его песни со сцены. Это уже немало, значит, нет полного запрета на его творчество. Может быть, все-таки примешь его в Союз писателей?
— Только через мой труп!
И напрасно он это сказал… Но это, конечно, ничего не значит. Володенька Высоцкий — большой человек, очень большой поэт.
Как-то один корреспондент спросил Высоцкого:
— А вы хотите быть знаменитым?
И ответ Высоцкого:
— Хочу и буду.
Он понимал себе цену. По-моему, убедительно. Он замечательный, замечательный, замечательный человек.