Просвещенные
Шрифт:
— Да, если подумать, было кое-то необычное. Я уже давно занимаюсь этими детьми. Помогаю своей старинной подруге, однокласснице по колледжу Ширли Нуньес. Монахиня, почти святая. Она учит детей в двух городках в провинции Антик. Я сказала Криспину: знаешь, ты не совсем вовремя, потому что я собираюсь в поездку. Я езжу туда каждый февраль, до наступления жары. Я всегда любила детей. В общем, Криспи говорит, я поеду с тобой. Я ему: «Ха! Да ты и дня не протянешь». Но он все равно поехал. Мы провели там два дня и одну ночь. Осматривали результаты одного проекта, который я финансирую, — поддержки надомного производства. Они ткут. Напомните, чтоб я выдала вам набедренную повязку их работы. Из них получаются отличные салфетки для стола. Так вот, детишки были нам так рады. Видите ли, у многих из них нет родителей. Дети дорастают до определенного возраста, и свет в их глазах тускнеет. Простите? А, ушли на заработки, на рыбзаводы в устьях, ближе к океану. Там разводят ханос. Многие пошли в прислугу или в строительные рабочие в Маниле, или даже в Брунее, или в Саудовской Аравии. Все непросто. Ширли, монашенка, стареет, а эти люди все плодятся. Помню, как Ширли хотела научить их пользоваться презервативами, — представляете? Мне пришлось ее образумить. Я сказала: «Не смей! Я прекращу финансирование! Они донесут на тебя в епископат». Не понимаю, почему эти мужчины и женщины не могут себя контролировать. У меня это получалось. У них это как у животных. Благослови их всех Господь, однако… Ширли говорит,
Из дома доносятся звуки — электронная кукушка из часов ухает четыре раза. Девушку в светло-зеленой форме сменяет служанка в розовой, принимает у нее опахало и нежно помахивает над нами. Сменившаяся служанка идет к дому, в нескольких метрах от двери замедляет шаг, начинает махать руками, жестикулировать и корчить рожи кому-то, кто скрывается в тени гостиной.
— Вот мы и отвезли всех детей на море. Их было тридцать семь. Я никогда этого не забуду. Многие, в основном те, что постарше, поначалу испугались. Но несколько смельчаков сразу прыгнули в воду. Причем самые малыши — представляете? Были и такие герои, что отбегали от каждой волны. Но прошло совсем немного времени, и все они уже были в воде, барахтались и брызгались. В жизни не слышала столько смеха. А Криспи стоял посреди всей этой кутерьмы — руки в карманы, штаны закатаны, — и вода колыхалась у него на уровне коленей. Сколько себя помню, была у него эта привычка — что-то насвистывать с таким видом, будто он тебя не замечает. Ну или не считает нужным замечать. Мы с Нарцисито терпеть этого не могли. Но в тот день он мог насвистывать сколько угодно. Он это заслужил… Позднее я допустила ошибку. На пароме мы стояли рядом, облокотившись на перила, разглядывали наш остров на горизонте, и я, наверное, слишком расчувствовалась. Я спросила, думал ли он, чего лишился, покинув дом. Это я из-за детишек так растрогалась. Криспин разозлился и убежал. В машине он всю дорогу молчал и, когда приехали домой, сразу пошел спать. А утром его уже не было.
Я не слишком скучаю по Мэдисон. И ни о чем не жалею. Я знаю, что когда-нибудь всему приходит конец. Осмыслить же все как следует можно только по прошествии времени — вот вам еще один трюизм. Я любил ее больше жизни, пока вдруг не разлюбил.
Непостижимая Мэдисон Либлинг [98] . В чье смешное имя я влюбился раньше, чем в саму девушку. Студентка факультета экологии и богатая наследница линкольнширского «короля шарикоподшипников» Либлинга. Этот неприметный господин совершил противоречивый и весьма нехарактерный поступок — женился на своей филиппинской подруге и взял ее с собой по истечении срока службы в посольстве США в Маниле еще при Дэвиде Ньюсоне. Мэдисон — церемонная, как конная статуя, и благовоспитанная, как аристократка, с неправдоподобно тонкой талией. Один глаз у нее голубой, а другой карий, а посредине усеянный веснушками идеальной формы нос. Мы были созданы друг для друга. Если, конечно, не принимать в расчет существенных различий. Я никогда не пойму, как наши собственные идиосинкразии сделали нас такими предвзятыми. Несмотря на пуританских предков, на личный опыт полукровки, на детство, которое пришлось на зрелость родителей, когда те принялись изучать восточные философии и целительные свойства кристаллов, на бесконечные путешествия в подростковом возрасте, на утонченность «семи сестер» [99] и Верхнего Ист-Сайда, она все равно была не способна ни расшифровать наш общий бэкграунд, ни разобраться в его тонкостях. Проблем с самоидентификацией у нее не имелось. Мы говорили на одном языке, но речь шла о мирах настолько неуловимо различных, что одного языка на это не хватало. Со временем мы перестали проговаривать важные вещи; тогда на поверхности оказались истории помельче, те когда-то милые сердцу крошечные недостатки, что по ходу дела становятся камнем преткновения. Например: тема ее диплома была «Сравнительный анализ влияния на окружающую среду электрических сушилок и полотенец из бумаги вторичной переработки, используемых в общественных туалетах», тем не менее она ни за что не желала выключать свет, выходя вечером из дома. А как она врубала свой любимый сериал «Золотые девчонки» на полную громкость, даже когда я работал в соседней комнате. Или как, вопреки моим хорошо артикулированным эстетическим предпочтениям, увеличила и поставила на каминную полку нашей вильямс-бургской квартиры фотографию в рамочке всходящей над лунным горизонтом Земли. Фото сделал астронавт Джеймс Ловелл во время полета «Аполлона-8». Мы часто сидели на диване и, передавая друг другу бонг, пялились на нее. Мэдисон ее обожала. Она говорила, что издалека все кажется таким умиротворенным. Ни людей, ни стран, ни границ. Мне все это казалось слащавой безвкусицей. Я всегда говорил, что вижу озоновую дыру. Это ее огорчало. Тогда мы просто сидели и передавали бонг молча.
98
*Liebling (нем.) — любимая.
99
*«Семью сестрами» прозвали основанную в 1915 г. ассоциацию семи старейших и наиболее престижных женских колледжей Восточного побережья США (Вассар, Рэдклифф, Брин-Мор, Уэллсли, Маунт-Холиок, Барнард, Смит).
По общему мнению, семейная жизнь и отцовство пошли Кристо на пользу, однако страхи по-прежнему посещали его. А слухи? А поспешные выводы? Не успеешь доказать свою невиновность, а тебе уже вменяют бог знает что — хуже всякой инквизиции.
Тем же вечером, когда гости давно ушли, а жена и дети уже спали, он напишет в своем дневнике: «Напряжение, нарастающее в провинциях вокруг Манилы, и пугает, и воодушевляет меня. Вот ради чего мы работали все эти годы! Развязка так близка, а меня душит страх. Я проснулся со слезами на глазах, один в своей комнате. Вдруг она показалась мне больше, как будто
Кристо откладывает перо и трет глаза. Размышляя над неясными перспективами и смутными решениями, он восклицает: «Пресвятая Дева Мария, помоги!»
Одним дождливым утром моя сестра Шарлотта ушла из дома. Во всяком случае, я помню, что дождь лил как из ведра. Свое решение она доверила только мне, хоть мне и было всего тринадцать. Просто в доме, который наше семейство сняло после переезда из Ванкувера в Илиган, наши комнаты соединяла общая ванная. А может, у нас были близкие отношения. Я не уверен. Когда она мне открылась, предварительно упаковав вещи, я хотел остановить ее, но в то же время хотел, чтоб она была счастлива. Поэтому я проглотил тяжкую тайну, которая комом встала в горле. Это, наверное, единственный секрет, который мне удалось сохранить.
Бабушка с дедушкой были в пятистах милях от нас, в Маниле. Всего три часа на самолете, но все равно не дома. Последнее время Буля с Дулей были не в ладах и вымещали зло на Шарлотте, на мне, на всех своих внуках. Буля была уверена, что у Дули есть любовница, и поэтому не выпускала его из виду. Она убедила себя, что политическая деятельность — лишь повод для его похождений. Поэтому, когда он поехал в столицу на общее собрание губернаторов — последнее для него, поскольку скоро истекал срок его полномочий, — она отправилась с ним. Когда они вернулись, Шарлотты уже не было.
Пока еще никто не знал, что ее спальня опустела, я сидел меж ее осиротевших пожитков. Комната еще дышала ею, тем свежим запахом, который я помню не так хорошо, чтоб описать, но достаточно, чтобы знать: он принадлежал ей одной. Я прошелся по ее подшивке «Элль», вырезал все фотографии с девушками в купальниках и распихал по карманам, чтобы потом перепрятать меж страниц Библии.
Я был еще маленький, но все же понимал. Я не винил ее. Ее оторвали от парня, с которым она встречалась в старших классах, и притащили на другой конец света, в этот мир, полный экзотических клише — манго, залитые солнцем улицы, коралловые рифы, язык, чужой настолько, что, когда мы говорили на нем, местные не могли сдержать улыбки. К нам приставили охранников, шоферов, служанок, которые гладили даже носки. Роскошь, сперва усилившая, а потом принявшаяся разъедать то ощущение свободы, которое мы познали в Ванкувере. Как я ненавидел, когда Шарлотта, сидя внизу, в углу игровой комнаты, плакалась в трубку по международной линии. Я ненавидел бабушку с дедушкой за то, что они привезли меня сюда, в новую школу; за то, что кричали на Шарлотту; за то, что перетащили нас в дом, где сами бывали нечасто.
В комнате Шарлотты не застлана кровать. Я сидел в изножье и перебирал компакт-диски, которые она не взяла с собой. Я поставил Уитни Хьюстон «The Greatest Love of All» на новенький бумбокс, подаренный ей дедушкой. Это была одна из любимых песен Шарлотты, она распевала ее на весь дом, аккомпанируя себе на кабинетном рояле, купленном ей дедом. Уитни пела: «Я верю, что дети — это будущее. Воспитайте их и дайте идти своим путем». Когда она дошла до припева — в котором говорится, что не следует во всем быть тенью другого, после чего идет мощный аккорд про то, что не важно, победил ты или проиграл, главное, что жил своей жизнью, в которую верил, — когда Уитни дошла до строчки, что нужно сохранять собственное достоинство, я больше не мог сдерживаться и заплакал, что бывало со мной прежде и еще случится не раз, когда другого выхода не будет. Вырезки с девушками в купальниках помялись в кармане рубашки.
Шли недели, месяцы, наконец, год после ее отъезда, все это было похоже на плохое кино. Дуля отрекся от нее и заставил нас подписать новые учредительные документы, где ее имя было исключено из списка владельцев его имущества и активов — материального подтверждения его родственной любви. Он стал говорить всем, что внуков у него только пятеро. Что делала Буля, я не очень помню, значит чаще всего она была у себя в комнате. Что они чувствовали, потеряв теперь уже одного из внуков?
Марио сказал мне, что последний раз видел Булю в таком состоянии, когда я был еще слишком мал, чтобы запомнить, — когда погибли наши родители. Он рассказал, мне, что даже в самые непростые времена, когда бабушка узнала, что у деда есть другая женщина, и ушла от него, поселив нас всех в лучшую в стране гостиницу больше чем на месяц за дедов счет, она держалась только ради нас. Этим он хотел подбодрить меня, уверить, что с Булей все будет в порядке, но сам факт, что он поделился этим грузом с тринадцатилетним братом, свидетельствовал о силе удара, нанесенного ему уходом сестры. Они с Шарлоттой были так близки по возрасту, что постоянно ссорились, как ссорятся самые близкие люди. У него начались проблемы в университете. Он вечно пропускал занятия. А кто захочет ходить в университет, где все говорят на непонятном тебе местном диалекте? Где твоя обеспеченность и безупречный английский стали поводом для издевок? Однажды вечером бабушка с дедушкой распекали его в игровой. Марио сидел между ними, Дуля прислонился к стене, Буля облокотилась на бильярдный стол. Марио даже не пробовал пререкаться. Его молчание, наверное, выводило их из себя не меньше, чем язвительность и дерзость Шарлотты. Буля в ярости схватила бильярдный шар и швырнула его об пол. Он удивительным образом отскочил прямо деду в голову. Мы до сих пор смеемся, вспоминая этот случай, чего не скажешь о бабушке с дедом.
Единственным, кто, казалось, легко воспринял перемены, был наш самый старший брат Хесу. Он благоденствовал: занимался подводным плаванием, отпустил длинные волосы, щеголял акульим зубом на шее. Он работал с Дулей на головном заводе по производству застежек-молний, был его протеже и правой рукой, принося свои молодые годы в жертву человеку, который никогда не бывал доволен вполне, возможно, потому, что его любовь к нам была настолько глубокой, уязвимой в своей искренности и совершенной в своей полноте, что в ответ он ждал такой же идеальной преданности. От Хесу он требовал всего. Годы, которые я ошибочно принимал Хесу за юношу беспечного, позднее обернулись противоположностью — наносной, накрепко приставшей серьезностью. Хесу делал все, чтобы мы, дети, держались вместе, безустанно старался отвлечь Булю от принятого ею образа скорбящей старухи. Вот откуда его серьезность и суровые манеры, которые мне иногда хотелось стряхнуть, чтоб обнаружить того Хесу, которого я знал когда-то.