Провокатор
Шрифт:
– Наверное, - отвечал я.
– Новый год испортим.
– Испортим, - согласился я.
– И все-таки у него есть шанс!
– Думаешь?
– Свежие ветры перемен.
– Иди ты!
– не выдержал я.
– Куда, - спросили меня, но я не ответил - пришла жена.
– Родные!
– сказала она.
– В какой стране мы живем?
– А что такое?
– спросили меня.
И она нам поведала смешную поучительную историю: утром О. Александрова побежала в парикмахерскую: Новый год, Новый год, Новый год!
И когда
– Вам не кажется, что вы ошиблись адресом, граждане?
– спросил дамский мастер.
– Не кажется, - отвечали мужчины.
– Всем оставаться на местах. И предъявить документы.
Понятно, когда женщина мечтает стать красивой, отправляясь для этого на предприятие бытового обслуживания, она как-то не задумывается о последствиях и, разумеется, не прихватывает с собой ксиву, удостоверяющую ее подозрительную личность.
– В чем дело?
– загалдели фурии.
И человек в штатском с лицом удавленника задал им всего один интересующий его вопрос: почему они, труженицы, в разгар рабочего дня находятся здесь, а не на своих трудоустроенных государством местах?
– Новый год же!!!
– запротестовали представительницы слабого пола дамы.
– Попрошу документы, - на это сказали им.
Начался скандал. Бестии невозможно орали, когда их стали выдергивать из-под сушилок. Их можно было понять. Равно как можно было понять мужчин, выполняющих приказ вышестоящего руководства, решившего таким убогим способом навести порядок и дисциплину в стране.
Мы с Вавой, сидя под елочкой, еще не знали, что началась потешная кампания по отлову несознательных элементов нашего, бредущего зигзагами, но вперед, общества. Ловили везде и всюду, где только можно было поймать: в банях и кинотеатрах, в магазинах и буфетах, на вокзалах и в ресторанах, в церквах и на рыбалке, на взморье и в лесу, под забором и на площади, в бассейне и под фонарем, у газетного стенда и в домовых кухнях и т.д., словом, везде и всюду, кроме рюмочных, - может быть, поэтому так нещадно давились трудовые резервы, утоляющие жажду после преследования в банях и кинотеатрах, в магазинах и буфетах, на вокзалах и в ресторанах, в церквах и на рыбалке, на взморье и в лесу, под забором и на площади, в бассейне и под фонарем, у газетного стенда и в домовых кухнях и т.д., словом, везде и всюду, кроме рюмочных. Такая вот начиналась новая, народом полностью и безоговорочно поддержанная, политика сыска и общего стукачества.
– А как же ты, милая, вырвалась из лап хунты?
– задал бестактный вопрос сексот Цава.
– Показать?
– спросила моя жена О. Александрова.
– Ну!
– беспечно брякнул мой друг.
– Поднимись-ка, дружочек!
Вава, бедняга, выполнил просьбу дамы. И та мимолетным балетным движением нежной ножищи... по переднему краю...
Через секунду мой самобытный товарищ катался по полу и привередливо мычал.
– Мать, ты не совсем права, - вынужден был заметить я.
– Поднимись-ка и ты,
– Прекрати калечить наследников!
– заорал я.
– Что ж ты... Оксаночка... делаешь?
– поддержал меня хрипящий приятель.
– Мне же больно... И как бабы... без меня... рожать будут...
Поговорим о собратьях по перу. Их легион, легкоуправляемых борзописцев. Пишут-пишут-пишут-пишут-пишут. Бывало, встретишь такого писаку, спрашиваешь, мол, все бьешься над словом, кропотливый такой? Он отвечает:
– Рожаю.
– А что ж, брат, все недоносков-то?
– спрашиваешь.
– Да так, - отвечает.
– И чувствовать спешу, и жить.
– И публиковаться, подлюка, не забываешь. Во всех издательствах. И что интересно: десять произведений в год!
– Потом дополняешь: - Извини, сам понимаешь, "произведение" я называю условно.
– У меня дети, их кормить надо, - отвечает.
– И жена, и теща, и тесть, и тетя, и сестры, и братья.
– Понимаю, но зачем так жертвовать собой - гнобить здоровье?
– Дурачок!
– усмехается.
– А литературные негры на хрена? У меня есть имя, а у них - жопы, а вместе мы клепаем бабки. Плохо, что ли?
– Ничего хорошего, - не соглашаешься.
– Раньше ты был соколом, а теперь взбесившийся ворон, по которому никто не сыграет последний реквием...
– А, брось!
– отмахивается.
– Пошли лучше, братец, в ресторацию. Винегретику с водочкой поклюем?
Идешь в ведомственный ресторан. А там одни бандиты и некоторые писатели - писатели, условно говоря, разумеется. Под пищу дела-делишки обтяпывают и за податливые колени целеустремленных девушек ловят, мол, ты, рыбка золотая, есть мое вдохновение и единственная отрада.
Ты тоже садишься за столик и начинаешь в кормоизмельченном винегрете ковыряться, слушая планы собеседника на будущее.
– Я, - говорит, - хочу выпустить роман на вечную тему.
– На какую же?
– О любви-с между мальчиком и девочкой. Им, скажем, по шестнадцать лет, а их отцы ненавидят друг друга, у каждого своя банда...
– Прости, это, кажется, уже было.
– У кого?
– удивляется.
– У Шекспира.
– Плохо!
– И хлопает рюмочку водки.
– Но на мой век идей хватит! Родим чего-нибудь... эдакое... ор-р-ригинальное!..
– А может, не надо?
– просишь.
– Как это не надо?
– возмущается.
– Что ты понимаешь в процессе творческом? И вообще кто такой? Член Союза?
– Не член.
– Книга хоть имеется?
– Рукопись.
– А у меня сколько книг?
– "Негры" пишут, сам говорил.
– Ничего не говорил тебе, правдоискатель, - рычит беллетрист.
– Я сам пишу. По повелению, блядь, сердца...
И ты представляешь сердце носителя высших морально-нравственных ценностей и хапуги от литературы, которую он, как ресторанную девку, разнообразно имеет... И напоминает тебе это сердце... своей пурпурностью... бесстыдностью... нацеленностью...