Пусть умрет
Шрифт:
— Валяйте...
— Спасибо… Уважаемый Александр, дело в том, что понимать время одинаковым образом люди учат своих детей с рождения. И так повторяется на протяжении тысяч лет. А не учили бы, ощущение времени исчезло бы, я вас уверяю. Как, повторяю, у животных. Вспомните эффект «Маугли» – для детей, воспитанных животными, время, просто-напросто, не существует. Так что время, друзья, еще более трансцендентно, чем идеальный мир...
Федорыч подождал, с нескрываемым чувством жалости глядя на людей, не способных понять такой простой вещи, как отличие умопостигаемого от чувственного. Потом,
— Но ведь всё это уже бывало, и не раз...
— Позвольте спросить, когда? – едко отреагировал Федорыч, – если вы имеете в виду соблюдение аскезы, то... понимаете, чтобы у вас не возникло заблуждения, сразу оговорюсь – мы отбросили из целей этого упражнения все метафизические составляющие. Ну, там… обретение сверхъестественных способностей и тому подобную чепуху. Я, видите ли, агностик и отрицаю постижение метафизических истин. И вам советую. Так что оставим лишь одну штуку из аскетизма – достижение духовного равновесия с окружающим миром путем самоограничения и воздержания. И уж что совсем нам перпендикулярно… так ведь, кажется, сейчас молодежь выражается? В наше время говорили – поперек... Так вот, нам перпендикулярны идеи самоистязания –брутальные обеты, умерщвление плоти, брахманизм, стоики, назореи, исламские дервиши, ну... и иже с ними. Хотя некоторые идеи мы позаимствовали у киников, и, в частности, у Диогена. Одним словом – мы любим спокойную жизнь без излишних стрессов.
— Ну, тогда вам ближе эпикурейцы, – возразил Максимов. – Они, насколько мне известно, тоже проповедовали идею тихой и спокойной жизни в провинции, невмешательство в государственные дела и...
— Вот! – нетерпеливо перебил распалившийся Федорыч, – тут-то и кроется главное отличие от моей концепции! Вы, молодой человек, забываете главную парадигму учения Эпикура – гедонизм! Наслаждение! При всех, без сомнения положительных, составляющих его учение строило спокойную, но сытую жизнь! А это и есть его заблуждение и противоречие!
— Вот как?
— А как же иначе! Как же, скажите, можно быть свободным от общества, если твои запросы высоки... Где взять средства для удовлетворения этих высоких запросов для всех!?
— И где же?
— А там же, в этом обществе, с неизбежным результатом – впасть в зависимость от него...
— И что же делать?
— А вот это хороший вопрос. Моя теория отвечает на него, и когда-нибудь я вам расскажу, каким образом. А сейчас, пора... – тут он задумался и неожиданно закончил спор: – Пора вернуться к цели вашего визита. Так вы говорите, что вас привел сюда Харон?
— Да, – кивнули прибывшие, которые ничего подобного ни Федорычу, да и никому другому из присутствующих, насколько помниться, не сообщали.
— Славный мальчуган, правда?
— Занятный, – многозначительно переглянулись гости.
— Да... хм... и как вам у нас, нравится?
— Своеобразное место...
— Я забыл вам сказать, господа, не думайте, что мы бомжи... Хотя лично я ничего предосудительного в данной категории
— Было дело, Роман Теодорович, – поспешил подтвердить Игнаточкин.
— Федорыч, – мягко поправил Федорыч. – А сюда мы приходим просто так: поговорить, пообщаться. Своего рода клуб. Клуб по интересам. Знаете ли, вдали от мирской суеты...
— Понятно, – согласились гости.
Федорыч помолчал и после паузы, потраченной гостями на то, чтобы еще раз оглядеть этот унылый приют, перешел к существу дела:
— Итак, вас наверное интересует тот, убитый?
— Да... Не могли бы вы, Ром... – Максимов осекся. – Извините, Федорыч… Без протокола, сами понимаете, припомнить что-то, что помогло бы пролить свет на это дело.
— Мы неофициально, Федорыч, – уверил старший лейтенант. – Извините, мне тогда показалось, что вы что-то знаете...
— Что ж, не для протокола, скажу... Действительно признал я в том убитом одного знакомого. Но дело не во мне. Спросите Таджик-аку. Возможно, он сможет рассказать кое-что интересное.
Он повернулся к спящему и легонько тронул его за плечо:
— Таджик-ака, а, Таджик-ака...
Спящий, не открывая глаз, вдруг начал раскачиваться взад-впе-ред.
— Таджик-ака, проснись! Эти люди интересуются той историей, про двух братьев-близнецов.
Один глаз у старика приоткрылся, но незначительно, тогда как веки другого оставались полностью сомкнутыми.
— Деньги нада, тыща рублей нада, – вдруг произнес он, едва раскрывая рот, и снова закрыл глаз.
— Таджик-ака, нехорошо, – попытался пристыдить старика Федорыч. – Люди хотят только несколько вопросов задать. А ты заладил – тысяча рублей.
— Недорого прошу – тыща рублей нада, – упрямо повторил старик, не открывая на этот раз даже свой дежурный глаз.
— Ладно, по рукам, Таджик-ака. – В голосе Максимова проскочили нотки нетерпения.
Он достал бумажник, вынул из него бирюзовую купюру и положил на полированную крышу телевизора, прихлопнув ее пустой банкой из-под сайры в собственном соку.
— Рассказывайте, и она ваша, – пообещал он.
Один глаз Таджик-аки тут же приоткрылся, и, видимо, удовлетворенный увиденным, он издал звуки с явно торжествующей интонацией на непонятном восточном языке.
Мерно раскачиваясь в такт словам, старик заговорил.
Вскоре Максимов с Игнаточкиным так увлеклись его рассказом, что перестали замечать происходящее вокруг.
Не заметили они, как странные обитатели подземелья один за другим бесшумно исчезли; не заметили и то, как Федорыч, сказав напоследок: «Ну, мне, пожалуй, пора», тоже растворился в чернильной темноте коридора; не заметил Максимов и как отпал сам собой беспокоивший его вопрос – откуда этот странный Федорыч знает его имя-отчество.