Путём всея плоти

Батлер Сэмюель

— Пусть наделает ошибок, — продолжала она, — на деньгах, что оставил ему дед. Я не пророчица, но даже я хорошо понимаю, что такому мальчику понадобится много лет, чтобы научиться видеть вещи такими, какими их видят его ближние. Помощи от отца с матерью ждать не приходится — если бы я отписала деньги непосредственно ему, они никогда не простили бы ему такого везения; я хотела бы ошибаться, но думаю, ему предстоит потерять большую часть того, что он имеет, прежде чем он научится хранить то, что получит от меня.

Предположим, он полностью разорится ещё до своих двадцати восьми — тогда деньги остаются целиком и полностью моими, но в противном случае она может доверять мне, сказала она, в том, что в должное время я их ему передам.

— Если, — продолжала она, — я ошибаюсь,

то самое худшее, что может случиться, это то, что он получит большую сумму в двадцать восемь вместо меньшей, скажем, в двадцать три — а уж раньше я и вовсе бы их ему не доверила, и, к тому же, если он ничего не будет знать об этих деньгах, то не будет и мучиться их отсутствием.

Она упрашивала меня взять себе 2000 фунтов в вознаграждение за предстоящие мне труды по управлению собственностью мальчика и как залог того, что, как надеется завещательница, я буду время от времени присматривать за ним, пока он юн и неопытен. Оставшиеся 3000 фунтов я должен раздать её друзьям и слугам по всяческим легатам и аннуитетам.

Тщетно пытались мы с адвокатом отговорить её, ссылаясь на необычность и опасность этого решения. Тщетно говорили мы, что разумный человек не станет придерживаться более оптимистичных взглядов на человеческую природу, чем верховный суд лорда-канцлера. Тщетно говорили мы… собственно, мы говорили всё, что сказал бы на нашем месте всякий. Она со всем соглашалась, но стояла на своём и твердила, что времени у неё мало, и что завещать деньги племяннику обычным порядком она ни за что не согласится.

— Это на редкость дурацкое завещание, — сказала она, — но это и на редкость дурацкий мальчишка, — и весело улыбнулась собственной остроте. Как и все в её семейке, она была очень упряма, когда речь шла об уже принятом решении. Итак, всё было сделано согласно её воле.

В завещании никак не оговаривалась смерть моя или Эрнеста — мисс Понтифик положила, что ни один из нас не умрёт, да, к тому же, была слишком слаба, чтобы обсуждать ещё и эти детали; и вообще, ей так не терпелось подписать завещание, пока она ещё в сознании, что нам ничего другого не оставалось, как только послушаться. Если она поправится, мы сможем всё обустроить на более удовлетворительных началах, а дальнейшие дискуссии лишь уменьшали её шансы поправиться; получалось, что мы стоим перед выбором — такое завещание или вовсе никакого.

Когда завещание было подписано, я написал письмо-дупликат, в котором говорилось, что я принимаю всё, что мисс Понтифик оставила Эрнесту под моим попечительством, за исключением 5000 фунтов, но что он не войдёт в наследство и не должен ничего о нём узнать, прямо или косвенно, до тех пор, пока ему не исполнится двадцать восемь лет, а в случае, если он полностью разорится до того момента, все деньги переходят в мою безраздельную собственность. Внизу каждой копии мисс Понтифик написала: «Вышеизложенное соответствовало моей воле в момент подписания завещания», — и подписалась. Адвокат и его клерк подписались как свидетели, я взял себе одну копию и передал другую адвокату мисс Понтифик.

Когда с этим покончили, у неё на душе полегчало. Она заговорила о племяннике.

— Не ругай его за то, что он такой легкомысленный, что хватается за что-то и тут же бросает. А как иначе человеку узнать свою силу и слабость? Для мужчины род занятий, — сказала она со своим знаменитым озорным смешком, — это не то, что жена, которую заводят раз навсегда, на радость и на горе, безо всяких гарантий. Пусть себе попробует и то, и сё, пусть поищет, что ему нравится на самом деле, — а это будет то, к чему чаще всего захочется возвращаться; когда он поймает себя на этом, вот пусть тогда на этом и остановится; но я рискну предположить, что это случится с ним лет в сорок или сорок пять. Тогда все эти шатания пойдут ему на пользу, если он такой человек, как я надеюсь.

— И самое главное, — продолжала она, — не позволяй ему выбиваться из сил, разве что раз или два в жизни; ничто не удастся сделать хорошо, да и не стоит оно стараний, если не даётся сравнительно легко. Теобальд с Кристиной дадут ему щепотку соли и велят насыпать на хвост семи смертным добродетелям, — и она снова засмеялась

в привычной для себя манере — наполовину насмешливой, наполовину душевной. — Если он любит блины, пусть ест их во вторник на масленой неделе, но и довольно.

Это были её последние связные слова. С той минуты ей становилось всё хуже, и она уже не выходила из бредового состояния до самой смерти, которая наступила менее двух недель спустя, к невыразимой печали всех, кто её знал и любил.

Глава XXXVI

Братья и сёстры мисс Понтифик были заранее извещены в письмах, и все до единого мгновенно примчались в Рафборо. Ко времени их приезда бедняжка была уже давно в бреду, и я даже рад, имея в виду покой её души в последние мгновения жизни, что она так и не пришла в сознание.

Я знал этих людей с самого их рождения, знал так, как может знать человека только тот, кто играл с ним в детстве. Я знал, что все они — может быть, Теобальд меньше остальных, но в той или иной степени все — портили ей жизнь, как могли, покуда смерть отца не позволила ей стать самой себе хозяйкой, и мне было неприятно смотреть, как они один за другим слетались в Рафборо и первым делом вопрошали, вернулось ли к сестре сознание настолько, чтобы она могла с ними увидеться. Все знали, что, заболев, она послала за мной, и что я оставался в Рафборо до конца; и я признаюсь, что был зол на них за ту смесь подозрительности, презрения и назойливого любопытства, с какой они на меня косились. Думаю, все они, кроме Теобальда, и вовсе перестали бы меня замечать, если бы не догадывались, что я знаю нечто такое, что им самим не терпелось узнать и что они имели шанс узнать от меня, — ибо было совершенно ясно, что я каким-то образом замешан в составлении завещания их покойной сестры. Никто из них не мог, конечно, подозревать, как оно было составлено для посторонних глаз, а боялись, думаю, того, что мисс Понтифик завещала все деньги на общественные нужды. Джон в самой своей вкрадчивой манере сказал мне, что, как ему помнится, сестра говорила ему, что подумывает направить деньги на создание коллегии помощи нуждающимся драматургам; я не возразил и не подтвердил, и его подозрения, не сомневаюсь, усилились.

Когда наступил конец, я попросил адвоката мисс Понтифик в письменном виде известить её братьев и сестёр о том, как она распорядилась своими деньгами; они были вне себя от гнева, что, в общем, не противоестественно, и разъехались по домам, не дожидаясь похорон и не удостоив меня ни малейшим знаком внимания. Это было, пожалуй, самой доброй услугой, какую они только могли мне оказать, ибо их поведение так меня разозлило, что я даже почти примирился с завещанием Алетеи — благодаря удовольствию, которое вызвала во мне злость, этим завещанием порождённая. Если бы не это, завещание было бы мне, как острый нож, ибо благодаря ему я оказывался в положении, которого стремился изо всех сил избежать, и, кроме того, под грузом большой ответственности. Но делать было нечего, оставалось только следовать естественному ходу событий.

Мисс Понтифик выразила желание быть похороненной в Пэлеме, и я, следственно, за нескольких дней организовал перевоз туда её тела. Я не был в Пэлеме уже около шести лет, со смерти моего отца. Мне часто хотелось туда съездить, но я как-то всё не решался, хотя сёстры мои побывали там два или три раза. Мне было бы больно видеть, как в доме, который долгие годы был моим домом, живут теперь чужие люди; чинно позвонить в колокольчик, к которому я не притрагивался с тех пор, как мальчишкой баловался с ним; почувствовать, что более не имею никакого отношения к саду, в котором я в детстве собирал пахучие букетики и который считал своим ещё долго после того, как стал взрослым; увидеть комнаты, лишённые всех знакомых черт и оттого совершенно незнакомые, хотя и знакомые до боли. Будь к тому достаточная причина, я принял бы все эти вещи как должное и, конечно, они оказались бы хуже в предвидении, чем в реальности; но, поскольку никакой особой причины ехать в Пэлем у меня не было, я и не ездил. И вот теперь ехать было необходимо, и я должен признаться, что никогда в жизни не был подавлен так, как по прибытии в родные места с мёртвой подругой моего детства.