Путём всея плоти
Шрифт:
Всего год назад он принудил себя открыться проповеди мистера Хока; потом он принудил себя открыться Колледжу духовной патологии; теперь он, как борзая на охоте, преследует чистый и наивный рационализм; может ли он быть уверен, что нынешний его образ мыслей продержится дольше, чем предыдущие? Нет, уверен он не был, но ощущал, что стоит теперь на более твёрдой почве, чем когда-либо прежде, и сколь мимолётными ни случись быть его нынешним суждениям, он не сможет ими поступиться, доколе не увидит причины их изменить. А это, рассуждал он, было бы для него совершенно невозможно, оставайся он в окружении таких людей, как его родители, или Прайер с его друзьями, или настоятель его прихода. Все эти месяцы он наблюдал, размышлял, впитывал, не более осознавая процесс своего умственного развития, чем школьник осознаёт развитие телесное, но смог ли бы он признаться себе в этом развитии, смог ли бы поступать в меру своих возросших сил, если бы оставался в близком общении с теми, кто доказательно заверил бы его, что он галлюцинирует? Всё так сошлось против него, что его собственных сил для противостояния не хватало, и он теперь сомневался — а хватило бы для его освобождения шока не столь сильного, какой был ниспослан
Глава LXV
Лёжа в больничной постели и медленно, день за днём поправляясь, он пришёл, наконец, к заключению, к которому рано или поздно приходят почти все, именно же, что на свете очень мало таких, кто хоть на полушку заботится об истине или хоть сколько-нибудь убеждён, что верить в истинное праведнее и лучше, чем в неистинное, пусть вера в неистинное выглядит на поверхностный взгляд в высшей степени удобной и целесообразной. И, однако же, только этих немногих можно назвать верующими хоть во что бы то ни было, тогда как все прочие — просто замаскированные неверующие. Эти последние, может статься, в конечном счёте и правы. На их стороне большинство и благосостояние. У них есть всё, чем рационалист измеряет правильное и неправильное. Правильное, считает он, есть то, что кажется правильным большинству разумных, обеспеченных людей; более надёжного критерия у нас нет, но на чём замешаны выведенные таким образом заключения? Попросту говоря, на том, что заговор молчания вокруг предметов, чья истинность или неистинность при объективном рассмотрении стала бы совершенно очевидной, считается не только допустимым, но и праведным, и так считают именно те, что претендуют на звание — и получают за это деньги — верховных хранителей и учителей Истины.
Эрнест не видел никакой логической возможности миновать такое заключение. Он видел, что веру первых христиан в сверхъестественную природу Христова воскресения можно объяснить и без привлечения чудес. Объяснение лежит прямо перед глазами, стоит только применить немного усилий; его снова и снова предлагали миру, и ни разу никто всерьёз не пытался его опровергнуть. Как это возможно, что Дин Арнольд, например, который сделал Новый Завет своей специальностью, не смог или не пожелал увидеть то, что так очевидно для Эрнеста? Могла ли быть этому иная причина, кроме как нежелание это увидеть, и коли так, не изменник ли он делу истины? Так, но при этом, не почтенный ли и не преуспевающий ли он муж, и не точно ли так, как Дин Арнольд, поступают и все вообще почтенные и преуспевающие мужи, такие, например, как все епископы и архиепископы, поступающие точно так, как поступил Дин Арнольд, и не сделало ли это их поступок праведным, будь то акт людоедства или детоубийства, а даже и укоренившаяся неправдивость ума?
О чудовищный, о гнусный подлог! Слабый пульс Эрнеста участился, бледное лицо вспыхнуло, когда эта отвратительная сторона жизни предстала перед ним со всей логической последовательностью. Не то потрясло его с такой силой, что все люди лжецы, — это как раз ещё ничего, но вот эта хотя бы тень сомнения, что даже не лжецы могут тоже оказаться лжецами. Если так, то надежды не остаётся вовсе; если так, то лучше умереть, и чем скорее, тем лучше. «Господи, — восклицал он про себя, — не верю из этого ни единому слову. Укрепи и утверди моё неверие [230] ». Казалось ему, что отныне он никогда не сможет увидеть направляющегося на рукоположение епископа, не сказав себе: «То шёл бы Эрнест Понтифик, кабы не милосердие Божье» [231] . И не его была тут заслуга или вина. Нет, хвалиться ему нечем; живи он во времена Христа, он и сам, может быть, стал бы одним из первохристиан, а то и апостолом, как знать. Но в целом ему есть за что быть благодарным.
230
Искаженная цитата из Мк 9:24 («Верую, Господи! Помоги моему неверию»).
231
Знаменитое высказывание английского христианского мученика XVI в. Джона Бредфорда при виде замерзающего нищего: «То шёл бы я, кабы…».
Итак, заключение о том, что бывает лучше верить в ошибочное, чем в истинное, должно быть немедленно отметено с негодованием, сколь очевидной ни была бы приводящая к нему логика; так, но где выход? Вот он: наш критерий истины, именно же, что истина есть то, что представляется таковой большинству разумных и преуспевающих людей, — не есть непогрешимый критерий. Это хорошее правило, под него подпадает подавляющее большинство случаев, но из него есть и исключения.
И каковы же они? — спрашивал себя Эрнест. A-а, это вопрос непростой; их так много, и правила, которым они подчиняются, порой так мудрёны, что ошибки всегда были и всегда будут неизбежны; вот почему никому не удавалось свести жизнь к точной науке. Есть некий приблизительный, годящийся для повседневного обихода тест на истинность, и есть некоторое — не слишком большое, чтобы с ним нельзя было без особого труда справиться, — число правил, которым подчиняются исключения; но есть все прочие случаи, когда решение принять трудно — настолько трудно, что уж лучше следовать своим инстинктам, чем какому бы то ни было мыслительному процессу.
Значит, высший апелляционный суд — внутреннее чутьё. А что такое внутреннее чутьё? Это род веры в свидетельство того, чего нельзя видеть. И так мой герой вернулся почти к тому, с чего начал, именно же, что праведный верою жить будет [232] .
И именно так праведные — иными словами, разумные люди — поступают в тех повседневных делах, что им ближе всего. Мелкие вопросы они решают своим умом. Более важные — такие, скажем, как телесное здоровье своё или своих близких, вложение денег, поиски выхода из серьёзных неприятностей, — обычно поручают другим, о чьих способностях если и знают, то только понаслышке; то есть поступают согласно вере, а не знанию. Так английский народ поручает благополучие своего военно-морского флота первому лорду адмиралтейства,
232
Авв 2:4.
Даже Евклиду, которого меньше, чем любого из когда-либо живших авторов, можно обвинить в легковерии, не удаётся это преодолеть. У него нет наглядной, демонстрируемой исходной посылки. Ему нужны постулаты и аксиомы, лежащие вне всякой демонстрации, без которых он ничего не может. Всё его здание, действительно, выстроено на доказательствах, но его фундамент есть вера. И, опять-таки, он не может пойти дальше, чем сказать человеку, что тот глупец, когда упорствует в несогласии с ним. «Что абсурдно», — говорит он и отказывается от дальнейших обсуждений. Вера и авторитет оказываются, следственно, столь же необходимыми для него, как и для всех остальных. «Но тогда верою во что, — спрашивал себя Эрнест, — постарается праведник жить в наши времена?» и отвечал: «Во всяком случае, не верою в сверхъестественный элемент христианской религии».
И как же ему лучше всего убедить своих соотечественников перестать верить в этот сверхъестественный элемент? Глядя на вопрос с практической стороны, он счёл, что наиболее обещающий ключ к разрешению ситуации может предоставить архиепископ Кентерберийский. Решение — где-то посредине между ним и папой Римским. Папа, пожалуй, сильнее всех в теории, но на практике архиепископ вполне бы справился. Если бы только Эрнесту удалось на чём-нибудь подцепить архиепископа, насыпать ему, так сказать, соли на хвост — и он обратил бы всю англиканскую церковь в свободомыслие одной смелой вылазкой. Ведь есть на свете сила убеждения, перед которой не устоять даже архиепископу — даже такому архиепископу, чьи мыслительные способности не обострило тюремное заключение за оскорбление действием. Перед лицом фактов, как их выстроит Эрнест, его высокопреосвященству ничего другого не останется, как их признать; будучи же человеком благородным, он немедленно оставит пост архиепископа, и спустя несколько месяцев христианства в Англии не останется вовсе. Так, во всяком случае, должно быть. Но не было, не было у Эрнеста уверенности, что архиепископ не возьмёт, да и не ускачет прямо в тот миг, как он замахнется на него щепоткой соли; и это было до такой степени нечестно, что кровь закипала у него в жилах. И если такому суждено было случиться, Эрнест должен попробовать силки, птичий клей или соль на хвост из засады.
Отдадим ему справедливость — он так заботился отнюдь не о себе самом. Он знал, что его постоянно околпачивали; он знал также, что большею частью выпавших на его долю невзгод он главным образом, хотя и косвенно, обязан влиянию христианского вероучения; и всё же, если бы всё заканчивалось на нём самом, он бы не очень задумывался, но ведь есть ещё его сестра, его брат Джои, а также сотни и тысячи юных существ по всей Англии, чью жизнь отравляют своею ложью те люди, которым по долгу службы положено всё хорошо знать, но которые манкируют своими обязанностями и увиливают от трудностей, вместо того, чтобы разбираться с ними. Именно поэтому он считал, что гнев его правомерен, и что надо подумать, нельзя ли хоть что-нибудь сделать, чтобы избавить других от всех тех бессмысленно потраченных, исполненных страдания лет, через которые пришлось пройти ему. Если рассказы о чудесах Христовой смерти и воскресения не содержат в себе правды, то и вся религия, основанная на исторической истинности этих рассказов, оказывается в руинах. «Что же это такое, — восклицал он со всей заносчивостью юности, — они сажают цыганку и гадалку в тюрьму за то, что те вымогают деньги у глупцов, верящих в их сверхъестественные способности, — так отчего же не священника, притворяющегося, что может отпускать грехи или превращать хлеб и вино в тело и кровь Того, кто умер две тысячи лет тому назад? Где ещё, — спрашивал он себя, — встретишь такое чистое трюкачество, как когда епископ кладёт руки на голову юноше и делает вид, что сообщает ему духовную власть творить это чудо? Вот, все говорят, терпимость; хорошо; но ведь терпимость, как и всё другое, имеет свои пределы; и потом, если терпимо относиться к епископу, то почему не к гадалке?». Он объяснит всё это архиепископу Кентерберийскому, дайте срок, но пока, пока до него не добраться, Эрнесту пришло в голову, что можно с пользой для дела поэкспериментировать на не столь возвышенной душе — душе тюремного капеллана. Ведь только тот, кто делает первый и наиболее очевидный шаг, на какой только способен, достигает в итоге великого, и вот однажды, когда мистер Хьюз — ибо именно так звали тюремного капеллана — с ним беседовал, Эрнест поднял вопрос о христианском свидетельстве и попытался развязать дискуссию. Мистер Хьюз всегда очень хорошо к нему относился, но он был вдвое старше моего героя и давно уже был сыт по горло всеми этими выкладками, которые пытался ему подсунуть Эрнест. Я не думаю, чтобы он более Эрнеста верил в фактическую, объективную правдивость рассказов о воскресении и вознесении, но он знал, что это вопрос несущественный, что настоящая проблема гораздо глубже.
Мистер Хьюз был человек, уже много лет облечённый авторитетом, и он отмахнулся от Эрнеста, как от мухи. Он проделал это так хорошо, что мой герой с тех пор ни разу не решился лезть к нему с этими вопросами, а ограничивался предметами, которыми планировал заняться по выходе из тюрьмы; и здесь мистер Хьюз был всегда рад выслушать его со всей доброжелательностью и сочувствием.
Глава LXVI
Эрнест поправлялся; большую часть дня он уже мог сидеть. Прошло три месяца его заключения, и хотя он был ещё слишком слаб, чтобы выписаться из изолятора, опасность рецидива давно миновала. Однажды, беседуя с мистером Хьюзом о своём будущем, он снова выразил намерение эмигрировать в Австралию или Новую Зеландию с деньгами, которые он получит назад у Прайера. Каждый раз, говоря об этом, он замечал, что мистер Хьюз мрачнеет и замолкает; он полагал, что капеллан, наверное, хотел бы, чтобы он вернулся к прежней профессии, и не одобряет его очевидного стремления заняться чем-то другим. И вот теперь он без обиняков спросил мистера Хьюза, почему тот так противится идее эмиграции.