Путём всея плоти
Шрифт:
Может статься, он пришёл к вышеизложенному заключению не без помощи одного события, которое прямо-таки затянуло его в уже упомянутую непоследовательность. Спустя несколько дней после его выхода из больницы капеллан зашёл к нему в камеру и сказал, что заключённый, игравший на органе в часовне, заканчивает свой срок и выходит из тюрьмы; зная, что Эрнест умеет играть, капеллан предложил эту должность ему. Поначалу Эрнест сомневался, правильно ли ему будет участвовать в религиозном служении больше, чем диктовала голая необходимость, но удовольствие от игры на органе и привилегии, предоставляемые должностью, были веской причиной не заездить последовательность до смерти. Введя таким образом элемент непоследовательности
Должность органиста избавила его от физической работы, для которой он пока что, по утверждению врача, ещё не годился, но на которую его непременно поставили бы, как только бы он достаточно окреп. Он мог бы, если бы пожелал, вовсе не показываться в швейной мастерской и отделываться сравнительно лёгкой работой по уборке капеллановой квартиры, но он хотел успеть как можно лучше выучиться портняжному ремеслу, и потому этой возможностью не воспользовался; впрочем, два часа в день после обеда ему отводили для занятий. С этого времени его тюремная жизнь перестала быть монотонной, и оставшиеся два месяца его срока промелькнули с такой же быстротой, как если бы он был на свободе. В занятиях музыкой, чтении, изучении ремесла и беседах с капелланом, который оказался как раз таким добродушным, разумным человеком, какой и был нужен, чтобы немного вправить Эрнесту мозги, дни проходили с такой приятностью, что когда пришло время, он покидал тюрьму не без сожаления. Впрочем, может быть, ему так просто казалось.
Глава LXIX
Приходя к решению разорвать раз навсегда все связи со своим семейством, Эрнест не принимал во внимание самого своего семейства. Теобальд желал быть избавленным от сына, это правда, но лишь в том смысле, что тот будет находиться к нему не ближе, чем острова Антиподов; о том, чтобы совсем порвать с ним, он и мысли не держал. Хорошо зная своего сына, он был достаточно проницателен, чтобы понимать, что сам-то Эрнест как раз этого и захочет, и, возможно, именно по этой причине, наряду с прочими, был полон решимости связи сохранить, при условии, что это не повлечёт за собой визитов Эрнеста в Бэттерсби, ни также каких-либо постоянных расходов.
Незадолго до его выхода из тюрьмы отец с матерью совещались о том, какого курса им следует придерживаться.
— Мы не должны предоставлять его самому себе, — сказал с чувством Теобальд, — мы не можем этого желать.
— О нет, дорогой, нет, нет! — воскликнула Кристина. — Пусть все другие его покинут, пусть он как угодно удалился от нас, но он должен, как прежде, ощущать, что у него есть родители, чьи сердца бьются любовью к нему, какую бы жестокую боль он им ни причинил.
— Нет у него худшего врага, чем он сам, — сказал Теобальд. — Он никогда не любил нас так, как мы того заслуживали, а теперь из ложного стыда будет уклоняться от встречи с нами. Он будет избегать нас по мере сил.
— Значит, мы должны поехать к нему сами, — сказала Кристина, — и, хочет он этого или не хочет, быть рядом с ним, чтобы поддержать, когда он снова станет входить в мир.
— Если мы не хотим, чтобы он ускользнул, мы должны застать его прямо у ворот тюрьмы.
— Застанем, непременно застанем. Наши лица первыми развеселят его сердце, наши голоса первыми станут увещевать его вернуться на стези добродетели.
— Я думаю, — сказал Теобальд, — что если он увидит нас на улице, он повернётся и убежит. Он чрезвычайно эгоистичен.
— Тогда мы должны испросить разрешения пройти в тюрьму и встретить его до того, как он выйдет.
После
Эрнест на такое не рассчитывал и был немало удивлён, когда в девять без нескольких минут ему сообщили, что перед тем, как покинуть тюрьму, он должен явиться в комнату свиданий, ибо там его ждут посетители. Сердце у него ёкнуло, но он собрал всё своё мужество и поспешил в комнату свиданий. И, конечно же, там, у ближайшего к двери конца стола стояли двое — те, кого он почитал злейшими своими врагами на всём белом свете: его отец с матерью.
Бежать было некуда, но он знал, что если дрогнет, он пропал.
Мать плакала, и всё равно она вылетела навстречу и обхватила его руками.
— О, мальчик мой, мальчик мой, — всхлипывала она, не в силах сказать ничего более.
Эрнест стоял белее простыни. Сердце колотилось так, что было трудно дышать. Он позволил матери обнять себя, но тут же высвободился, отступил на шаг и молча стал напротив неё; слёзы катились у него из глаз.
Поначалу он не мог говорить. С минуту обе стороны хранили полное молчанье. Наконец, собравшись с силами, он тихо сказал:
— Матушка (впервые он назвал её иначе чем «мама»), мы должны расстаться. — С этим он повернулся к охраннику и сказал: — По-моему, я волен покинуть тюрьму, если того пожелаю. Вы не можете заставить меня оставаться здесь. Прошу проводить меня к выходу.
Теобальд сделал шаг вперёд.
— Эрнест, ты не должен, ты не оставишь нас таким манером.
— Не говорите мне ничего, — сказал Эрнест, и глаза его блеснули непривычным для него огнём. Вошёл другой охранник и отвёл Теобальда в сторону, а первый проводил Эрнеста к выходу.
— Скажите им, — сказал Эрнест, — от моего имени, что они должны думать обо мне как о мёртвом, ибо я для них умер. Скажите им, что самое моё большое страдание — это позор, который я навлёк на них, и превыше всего на свете я буду стремиться к тому, чтобы отныне не мучить их более; но скажите им также, что если они станут мне писать, я буду возвращать их письма нераспечатанными, а если приедут меня навестить, я стану защищаться, как только смогу.
Говоря это, он стоял уже у ворот тюрьмы; ещё миг — и он на свободе. Пройдя несколько шагов, он отвернул лицо в тюремной стене, прислонился к ней всем телом и зарыдал так, как рыдают люди с разбитым сердцем.
Отказаться от отца и матери ради Христа оказалось в конечном итоге не таким лёгким делом. Если человек был одержим бесами достаточно долго, они, будучи изгоняемы, станут его разрывать, сколь бы властно их ни изгоняли. Эрнест не задержался долго на месте — боялся, что мать с отцом выйдут и увидят его. Он взял себя в руки и нырнул в открывавшийся перед ним лабиринт узеньких улочек.
Он перешёл свой Рубикон — пусть не слишком героически и не весьма драматически, но ведь люди ведут себя драматически только в драмах. Как бы то ни было, вплавь или вброд, но он перебрался на тот берег, и вот он там. Он уже придумывал, как много должен был бы сказать, и винил себя за отсутствие духа; впрочем, это уже ничего не меняло. Он готов был многое простить отцу с матерью и, несмотря на это, негодовал на них за то, что они без всякого предупреждения навязали ему себя в тот самый момент, когда возбуждение от выхода из тюрьмы уже достигло критической точки. Так злоупотреблять его слабостью было с их стороны низостью, но это даже хорошо, что они злоупотребили, ибо это заставило его полнее, чем когда-либо, осознать, что его единственный шанс — в полном от них отделении.