Путеводитель по театру и его задворкам
Шрифт:
– О-о-о! – протянула Марта – Так вот для чего этот шикарный наряд!
Он молча кивнул и еще раз вынудил себя улыбнуться. Никакой сестры у него, конечно не было.
– Что ж, удачного Вам пути! И хорошо отдохнуть! – крикнула Марта и, повернувшись, пошла на задний двор.
– Спасибо! – крикнул он в ответ, и улыбка тут же сползла с его лица.
– Хорошо отдохнуть, говоришь? – промычал он себе под нос. – Посмотрим, что ты запоешь, когда увидишь вечерние сводки новостей.
Посмотрев, как Марта скрылась за углом своего дома, он медленно подошел к стоявшему у крыльца автомобилю. Это был трехсотый «Mercedes-Benz» 60-го года. Он достался ему от отца, а тот, в свою очередь, выиграл его в карты у какого-то богача, неведомыми путями попавшего городок, где они жили. Чистый и заново выкрашенный, он сиял на солнце, словно был только что снят с конвейера. Нежно проведя ладонью по крыше машины, он открыл дверь и сел за руль. В ноздри ему ударил знакомый запах, который невозможно
Выехав на главную улицу района и неспешно проезжая по знакомым местам, он в последний раз смотрел на эти уютные, милые домики с аккуратно подстриженными лужайками, в которых живут эти улыбчивые, славные люди, уверенные в завтрашнем дне, в полной своей безопасности, и в том, что их жизнь полна смысла.
Через милю он притормозил и съехал на обочину. В доме, напротив которого он остановил свою машину, ничем не отличавшемся от типовых домов этой округи, жила та самая женщина, которая оставила в сердце его неизгладимый след и навеки опустошила его, полностью заполнив собой все его мысли на долгие годы. Это она подарила ему себя, весь свой мир, и однажды, выходя из их маленькой квартирки, повернулась в дверях, и, сказав, что вернется к обеду, не вернулась уже никогда. Теперь, много лет спустя, она жила здесь с мужем и тремя сыновьями, последний из них только-только появился на свет. Иногда он встречал ее в парке или на главной площади, гуляющей с ними. Он любил смотреть на нее издалека, он смотрел, как она делает покупки в придорожных магазинах, как разговаривает с соседями, смотрел, как лицо ее покрывается морщинами, как волосы седеют, смотрел, как растут ее дети. Вот так он и жил все это время, с тех самых пор как отыскал ее.
После того, как она сбежала, он рванул за ней, переезжал с места на место, расспрашивая по пути всех, кто мог что-то знать о том, куда она направлялась. Потом, через несколько лет, совсем потеряв ее из виду, он вновь напал на ее след, и, приехав в этот город, понял, что опоздал настолько, что все его прежние поиски не имели никакого смысла. Она была замужем, и ее первый ребенок уже начал ходить. Поиски его закончились, и что делать дальше он не знал, но он был рад, что все вышло именно так, он был рад за нее, за то, что ей все-таки удалось создать семью и родить ребенка – об этом она мечтала в то время, когда они были вместе.
Потом он уехал в свой родной город. Продал квартиру, в которой они жили, продал родительский дом. Также он снял со счета все деньги и занял еще несколько тысяч, на всякий случай, у старого школьного приятеля, который неплохо наживался на продаже нелегально ввозимого в страну алкоголя и, видимо, на чем-то еще более нелегальном. Вернувшись сюда, он купил в рассрочку дом в нескольких кварталах от того места, где поселилась она, не слишком близко к ней, чтобы избежать случайной встречи. Часть денег положил на счет и стал жить на получаемые дивиденды. С тех пор он и стал ее тенью, ходил по одним улицам с ней, дышал одним воздухом, и этого ему было вполне достаточно, чтобы быть хоть чуточку счастливым. Ни одна женщина больше так и не смогла привлечь его внимание.
Дверь дома медленно открылась, и женщина с младенцем на руках вышла на крыльцо и села в плетеное кресло. Она расстегнула несколько верхних пуговиц на блузке, и ребенок тут же прильнул к ее груди. Она закрыла глаза и приподняла голову, подставляя свое бледное лицо осеннему солнцу. В это мгновение она была так же красива, как в те далекие дни, а может быть, даже более красивой, потому что была уже недоступна.
– О чем ты думаешь? – прошептал он, пристально глядя на нее. – О чем?..
Ребенок вдруг зашевелился и замахал маленькими ручками. Она нежным прикосновением поправила его головку и снова прикрыла глаза. Наблюдая этот странный ритуал, он вспомнил, какой была ее грудь в те дни – идеально округлой, гладкой и упругой – и какой теперь она могла стать, после того как она вскормила ею троих детей. Посмотрев еще немного на женщину, которая стала смыслом всей его жизни, он медленно тронулся с места.
Доехав до перекрестка двух больших дорог, он повернул на запад. Перед глазами его было пустынное шоссе, уходящее за горизонт. На переднем сидении справа от него лежал заряженный револьвер, а в бардачке, под стопкой дорожных карт, была спрятана коробка с двумя десятками патронов к нему. Как он поступит с ними, он еще не решил, но день только начинался, и он обязательно что-нибудь придумает.
Солнце медленно плыло в утреннем прозрачном воздухе, он взял с приборной панели темные очки и, надев их, посмотрел на свое отражение в зеркале заднего вида. Именно таким он и нравился себе.
Сильнее нажав на педаль газа, он помчался в этот зарождающийся день, который уж точно не будет скучным – во всяком случае, он сделает все, чтобы этого избежать.
Через несколько часов, остановившись у регионального торгового центра, вывески которого обещали посетителям рай на земле, он,
Сентябрь 2009 года
Отступники
Посвящается всем тем, кто пытался меня понять.
Мы ехали уже несколько часов, за все это время никто из нас троих не проронил ни слова, июль был в самом разгаре и стояла невыносимая жара. Единственное, что нас спасало от губительного пекла, – быстрая езда и откидной верх старенького бьюика, доставшегося мне от отца. Полностью сосредоточившись на дороге, я старался отогнать мысли о предстоящем событии. Дорога была прямой, как игла, ее наконечник упирался в горизонт, где-то там, на другом конце земли, и как бы я ни старался занять себя ездой, развеять моих тяжелых мыслей это не могло – по ней можно было ехать с завязанными глазами.
Мертвая, выжженная солнцем пустыня простиралась с обеих сторон от дороги без конца и без края, ничего не росло на ней, кроме невысокой пожухлой травы и голых колючих кустарников, ветви которых походили на человеческие руки с гротескно вытянутыми тонкими пальцами, с невероятно большими суставами – точно кисти скелетов, которые тянутся из-под земли к голубому куполу неба в немой молитве.
Родители каждые выходные водили меня на утренние проповеди в местную протестантскую церковь. Не могу сказать, чтобы наша семья была религиозной, но в церковь, в строго отведенный для ее посещения день, у нас ходили исправно. Точно также, в будние дни у нас, как по расписанию, происходили скандалы, билась посуда, отвешивались оплеухи, и совершались множество подобных подвигов, ставших такими же привычными вещами, как поход по магазинам или воскресная молитва. И я, конечно, не оставался в стороне, принимая на себя большую часть родительской любви, которая была совсем не похожа на ту любовь, о которой по выходным дням рассказывал с кафедры преподобный. Его семья жила по соседству с нами и со временем я начал подозревать, что и он сам не очень-то верит в то, что проповедует нам на службах. Эти сомнения зародились у меня в тот вечер, когда из открытого окна спальни его дома, которое как раз располагалось напротив окна моей комнаты, я впервые услышал женские крики и гулкие удары, сопровождавшие их. Окно тогда быстро закрыли, и криков почти не было слышно, но я уже знал, что в семье священника не все так гладко, как казалось. В дальнейшем окно это всегда было плотно прикрыто и занавешено, и я не мог ничего увидеть сквозь темные занавески или услышать что-либо, хотя стены наших домов очень близко примыкали друг к другу. Но иногда мне все-таки мерещилось, с того самого дня, когда я впервые был случайным свидетелем того, что не все гладко в раю, будто я слышал тот же женский крик. Много лет спустя, когда я уже не жил в этом городе, я случайно узнал, что священник регулярно бил свою жену, порой так сильно, что она по нескольку дней не могла выйти на улицу. От этого она и хромала, часто была больна и подавлена. Он никогда не бил ее по лицу, но в городе все равно всё знали, но скрывали это так тщательно, что я так бы и не узнал об этом, если бы однажды священник не совершил оплошность, оставив окно спальни приоткрытым. А скрывалось это потому, что в каждой семье происходило то же самое.
Некоторое время спустя, сидя вечерами у окна и прислушиваясь к тому, что происходит в доме напротив, я начал задумываться о боге и о том, какое ему до нас есть дело. Видя происходящее, мой детский разум не мог вместить в себя противоречия и несправедливость, творившуеся вокруг. Либо бог так далеко, что не слышит никаких молитв и стонов верующих, либо ему просто плевать на нас. Я пытался говорить об этом с родителями, но они так были погружены в свои собственные проблемы, что не могли толком ответить ни на один мой вопрос, со сверстниками я не решался об этом говорить, а больше мне не к кому было обратиться, и я часами просиживал в одиночестве, пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание в существовании бога – и не мог. В церкви я уже не слушал проповедь, но лишь наслаждался тем, что смотрел на прихожан и, зная почти всех, – в маленьких городах так всегда бывает – начинал вспоминать про каждого то, что они делали предосудительного и противоречащего нашему вероисповеданию. Их умиротворенные в молитве лица вызывали у меня улыбки и какое-то странное чувство злого наслаждения от того, что я знал про них нечто такое, что они всячески старались скрыть. Мне хотелось их задеть этим, как-то показать, что я знаю все, мне представлялось порой, что я стою на месте преподобного за кафедрой и говорю про каждого из прихожан то, что они пытались скрыть от остальных.