Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности]

Ахманов Михаил Сергеевич

Близ нее Дженнак скоротал время до вечера, то пересказывая занимательные истории, слышанные от Амада, то расспрашивая о цоланских делах и майясских обычаях, то деликатно интересуясь своим соперником, свирепым Оро'мингой, не ведавшим жалости к врагам и владевшим топором лучше всех в Мейтассе. Но Ице, при всем желании, не могла рассказать Дженнаку ничего любопытного; если тасситы и готовили какую-то каверзу, то она об этом ничего не знала. Пообещав проведать ее после Ночного Песнопения, Дженнак возвратился к себе, спросил кувшин вина и призвал Амада, чтоб отрешиться в мужской компании от женских чар.

Сперва они ополовинили кувшин,

потом сказитель исполнил песню о битве с темным демоном рардинских болот и об отважном воине Хрирде, верном, как клинок меча; он воспел его дух, несгибаемый точно скала, его руки и ноги, откованные из стали, его взор, подобный разящей молнии, его плечи, на коих мог бы растянуться ягуар, его мощную грудь и храброе сердце. Дженнак выслушал и остался доволен, отметив лишь, что демон был все-таки поменьше горного хребта, и что любой человек, подставивший спину ягуару, увидит, что лапы и хвост там не уместились и свешиваются с боков. Амад возразил, что эти сравнения хоть и противоречат здравому смыслу, но вполне допустимы, так как важно не слепое повторение событий, а создание образов величественных или жутких, дабы демон казался пострашней, а герой - благородней и отважней. Они заспорили; спор, как известно, вызывает жажду, и первый кувшин пришлось заменить вторым.

Тут разговор коснулся снов, ибо Дженнаку вспомнилось недавнее видение о серебристом облаке, парящем над лесами и покорном ветру как невесомый высохший лист. Амад, разумеется, не был столь опытным толкователем видений, как Унгир-Брен, зато обладал фантазией и поэтическим даром и к снам относился с полной серьезностью. Обсудив устройство корабля (о спутнице своей Дженнак не говорил), они решили, что увиденное, быть может, случится в грядущем, когда люди будут странствовать над необьятной землей в воздушных судах, подобных атлийским шарам из шелка.

Затем Амад призадумался, потер свой ястребиный нос и вдруг сказал:

– И я подвержен сновидениям, мой господин. Иные неотчетливы и смутны, как мираж в пустыне, иные поражают яркостью и буйством красок… Иные я гляжу издалека и понимаю, что увиденное происходит не со мной, что я, возможно, приобщился к чужому сну, словно вор, шарящий по шатрам соседей; в иных же я участник, властный или не властный над своими грезами, бог или игрушка в руках богов… Но это не важно; почти всякий сон, свой ли, чужой, смутный или ясный, я могу обратить в сказание. Или в песню - смотря по тому, слышались ли в сновидении звуки лютни или только человеческие голоса.

– Что же тебе снится?
– спросил Дженнак.

– Разное… Временами мчусь я на быстром коне, или плыву в море, или вижу шатры бихара, или пою вместе с тем певцом, зарубленным на площади… Будто передаем мы лютню друг другу и соревнуемся в красоте мелодий и слов… и тот певец жив, и я жив тоже, и воин, убивший певца, сидит рядом и слушает нас… и руки его чисты от крови… - Амад прерывисто вздохнул.
– Но временами вижу я невиданное прежде - людей, которых не встречал, края, в которых не бывал, красавиц, не даривших мне любви, свершения героев, которых не было и нет. И всякий такой сон годится для сказания или для песни, мой светлый господин.

Но недавно - здесь, в вашей Святой Земле - увидел я сон, из коего не сотворить рассказа. Сон тот предназначался для меня богами и словно продолжал наш разговор - помнишь, на дороге в Боро? Когда ты спрашивал, подниму ли я вновь оружие, не для защиты жизни своей, но ради торжества

справедливости… Так вот, приснилось мне, что стою я среди трав в полях, а поля уходят в туман, и туман, вначале густой, вроде бы редеет и поднимается вверх, как утренняя дымка над холодными водами. Руки мои пусты, но у ног, в траве, что-то блестит - меч, топор или другое оружие, вроде боевого посоха, как у нашего Уртшиги… И будто бы знаю я: лишь разойдется туман, грянет праведный бой, битва с врагами, столь безжалостными и бесчисленными, что не выстоять мне в том бою и не выжить, ни с оружием, ни без него. Так стоит ли браться за топор?
– подумал я. Стоит ли сражаться в той битве и лить кровь человеческую, пусть за праведное дело? Стоит ли отнимать жизнь и дарить смерть? Не лучше ли пойти к врагам безоружным, подставив грудь и горло под их удары?..

И находился я в сомнениях, светлый господин, ибо, с одной стороны, дал зарок не поднимать оружия, а с другой, как же не поднять его во имя справедливости? Туман над полями все редел и редел, а в душе моей сгущался мрак, и не мог я придумать ничего разумного, чтобы и клятву свою не нарушить, и в бою сразиться, как подобает воину и мужчине. И воззвал я тогда к Митраэлю, вознес молитву, прося у него совета; и раздался его голос, столь ясный и четкий, будто бог стоял за моей спиной. А сказал он так: нарушивший свой обет - грешен; не защитивший доброе - тоже грешен; выбирай!

Тут Амад в недоумении всплеснул руками и уставился на Дженнака.

– Что бы это значило, светлый господин? Если бы сказал Митраэль: нарушивший свой обет - грешен, не защитивший доброе - грешен вдвойне, то были бы его слова понятны. Я знал бы, что придется выбирать между тяжким грехом и очень тяжким, и я сделал бы выбор. А так выходит, что Светозарный не посоветовал мне ничего стоящего!

– Посоветовал, - усмехнулся Дженнак, разливая в чаши остатки вина.
– Он сказал: не давай глупых обетов и будь свободным, как надлежит человеку. Ибо всякий обет - цепь и оковы, а к чему они? Лишь разум должен направлять нас, разум и сетанна; разум подсказывает, что делать, а сетанна - как. Как сделать нужное, не потеряв лица своего, сохранив достоинство и честь.

Некоторое время сказитель пил вино и размышлял над услышанным. Потом поднял глаза на Дженнака.

– Наверное, я был глупцом, господин, когда давал свой обет… Но сказанного не вернешь! Что же делать теперь? Сражаться или подставить горло под нож? Выходит, Митраэль не направил меня, а лишь укорил, напомнив о совершенной глупости… А что посоветовали бы твои боги?

– Мои боги говорили: если в полдень битва, точи клинок на рассвете, - сказал Дженнак.

Сказитель вздохнул.

– Твои боги не любят намеков, и советы их ясней безоблачного неба. Хорошие боги! Может, и не боги вовсе, а мудрые люди, пришедшие к вам в Эйпонну дабы наставить и научить…

– Может, и так…

Они помолчали. Амад с задумчивым видом перебирал струны своей лютни, Дженнак размышлял о том, что, кажется, не он один слышит глас богов. Впрочем, тут не было ничего поразительного или странного; ведь глас богов - голос совести, а совестью одарен каждый, кто следует путем сетанны.

Наконец Амад нарушил молчание.

– Скажи, мой господин, то дело, что положено тебе исполнить, справедливое? То, за чем послал тебя премудрый Че Чантар?

– Избежать смерти и сохранить жизнь для многих - есть ли деяние справедливее? И мудрее?