Пятицарствие Авесты

Ведерников Сергей Иванович

изнеможения целовал её, не замечая, как проходит время. Ей,

очевидно, казалось, что его экстаз имел более определённое

значение, но это был моральный экстаз: он купался в её

ладонях, наслаяедаясь тем, что она идет навстречу, что она

отвечает ему. Однаяеды вечером они поднялись на холм (у

его подножия и на нижнем склоне располагался город) и,

выбрав удобное место на опушке леса, развели костер.

Опустились сумерки, лес был

темный еловый, да и ночь была

под стать ему: темная, глухая августовская ночь. Целуясь,

они сидели у костра, несмотря на то что упала тяжёлая роса и

было довольно прохладно, а в темноте трудно было найти

дрова для костра; но им даже удалось поспать немного,

потому что утром, уже при ярком солнце, пробираясь сквозь

высокую, мокрую от тяжёлой росы траву, они весело и

беззаботно смеялись, причем ему казалось, что она явно

подтрунивала над ним, несшим её на руках по густой,

мокрой траве.

Уезжая из города, они устроились на заднем сиденье

автобуса и без стеснения целовались на виду у всех, а когда

ей пришло время выходить на своей остановке, она с

цветами, провожаемая им, смущенно улыбалась

доброжелательным шуткам пассажиров; у него до сих пор

почему-то больно сжималось сердце при воспоминании об

этой ее улыбке. Позднее попутчики спросили его, была ли та

девушка, что ехала с ним, его невестой, а он ответил что-то

невнятное и лишь потом, спустя некоторое время, понял, что

уже тогда впервые предал её.

Он сдал тот последний экзамен и уехал в родную

деревню к матери, где на второй же день его приезда жена

брата, ушедшего в армию, сообщила ему, что приехала Вера

— с ней он встречался во время того самого отпуска по

служб е — и просила передать, что будет ждать его там же,

где и раньше. До самого вечера Виктор не был уверен, что

пойдет на встречу; они все же встретились, но он и сейчас не

мог понять того, что произошло потом. Да, было явное

чувство узнавания, да, была непринуждённость в общении,

но ведь он же чувствовал отчуждённость к ней в своей душе,

где было сумрачно и пусто. При расставании Вера сказала,

смеясь:

— Когда я собиралась на свидание с тобой и стояла перед

зеркалом, двоюродная сестра, заметив, что я поправляю

груди, пошутила: «Видимо, они соскучились по мужским

рукам».

Он проклял себя в ту ночь, идя в темноте по знакомой

дороге и повторяя одно и то же: «Все, Юлька, все!» — а

дойдя до родника, вода которого струилась из-под высокого

холма

по деревянному желобу, падая с высоты полутора

метров, и даже в самую жаркую погоду была такой, что при

питье от нее сводило скулы, разделся и стоял под этой

струей, пока не начались судороги во всем теле.

На следующий день пришла телеграмма, что Юля

надеется встретиться с ним в областном городе — он не

ответил на нее; затем было письмо, полное сожаления о

несостоявшейся встрече, но и его он оставил без ответа.

Кто бы знал, как он себя чувствовал! Однаяеды, бродя с

ружьем, взятым им у брата, по заливным лугам на другом

берегу реки, он приставил ствол с взведённым курком себе

под подбородок, уверенно дотягиваясь рукой до спускового

крючка, отчетливо понимая, что может на него нажать; и не

было ни страха, ни сожаления, но было также понимание, что

этим он не отделит себя от своих мук. В конце концов он

написал ей обо всем, что произошло, просил забыть о нем,

просил прощения; однако уже тогда, когда он вернулся на

север, письма продолжали приходить день за днем; и только

тогда, когда в ее письме прозвучало явное отчаяние,

выразившееся в одной фразе: «Совесть-то у тебя есть?» —

Виктор отослал телеграмму: «Жди письмо». Он отправил

такое же письмо, как раньше, уже в Ленинград — с просьбой

забыть о нем, с просьбой прощения, а вскоре получил

драматический ответ, в котором не было ни слова упрека, ни

намека на него, но лишь слова утешения и сочувствия,

словно детям, с которыми она работала: «Уронили Мишку на

пол, оторвали Мишке лапу; всё равно его не брошу, потому

что он хороший». Оказалось, что первое его письмо получила

её сестра и не передала ей, сказав позднее, мол, он

обязательно напишет. В каяедой строчке полученного письма

чувствовалась её боль, её мука; она просила его приехать в

Москву, моля о встрече, но он, в свою очередь, просил

больше не писать ему, а на последний телефонный разговор,

самим же заказанный, не пришел, поскольку был до

беспамятства пьян. Потом во сне услышал, словно она

громко позвала его, и это случилось через неделю после их

последнего несостоявшегося разговора по телефону; но что

означал этот вскрик, этот вздох, этот возглас — для него не

было понятно ни тогда, сразу после этого сна, ни сейчас

спустя двадцать лет. Позднее он послал ей телеграмму на