Расчет только наличными, или страсть по наследству
Шрифт:
Подруги распахнули дверь, и Григорий Вольский вступил в дом.
— Сюрприз. Надеюсь, приятный. — Он галантно поцеловал ручку Машке, а затем и Тоньке. — Разрешите ворваться?
— Конечно, заходи. Какими судьбами? — щебетала Мария.
— Не пугайтесь, дамы, я буквально на минутку. Решил попрощаться с вами. Не угостите ли меня кофе?
— Только не разувайтесь, не надо, — волновалась Тонька.
Как его величать-то? На «вы» или на «ты»? Машкиного друга можно на «ты», но представителя Союза Девяти и вообще
Вольский просочился на кухню, занял самый неудобный стул и радостно воззрился на дам.
— Я прошу прощения, но в данный момент я чрезвычайно тороплюсь, поэтому позволил нарушить ваше уединение. Я попрощаться пришел, Маш, — печально сообщил Григорий Вольский.
Тонька засуетилась, уронила сначала ложку, потом нож и сахарницу.
«Как снег на голову! Или Машка знала о предполагаемом визите и просто забыла предупредить? А у меня беспорядок кругом. И пол протирала аж вчера утром, и подоконники пыльные, и вся плита заставлена кастрюлями. На голове — кошмарная косыночка в голубенький цветочек. Снять ее немедленно».
Антонина сорвала с головы платочек, скомкала и выскользнула из кухни.
«Совсем Манька от счастья распустилась, в голове одни бабочки порхают».
Почему бабочки, с какой стати? Этого объяснить себе Тонька не сумела. Поэтому бросала на Машку многозначительные укоряющие взгляды.
«Мол, подруга, совесть у тебя имеется? Почему заранее не предупредила?»
Мария безмятежно сигнализировала в ответ, что знать ничего не знала, и потому нечего валить с больной головы на здоровую.
— Гриш, ты растворимый кофе переносишь легко? — приседала Тонька перед необыкновенным гостем, переживая о кухонном бедламе.
— Переношу, — улыбнулся Гриша.
— Ты сказал, что хочешь попрощаться. Ты уезжаешь? — спросила Мария.
Вольский пригубил кофе, достал трубку, набил ее табаком, прикурил и, не торопясь, ответил:
— С некоторой натяжкой можно выразиться и так. Уезжаю, покидаю вас. Зашел попрощаться и пожелать вам всего самого доброго. Олечке передавайте мои самые теплые и искренние пожелания счастья, добра и здоровья.
— И надолго ты уезжаешь?
— Надолго.
— Решил сменить родину? — напирала Машка.
— Бог с тобой, Маруся. Просто у меня дела, и дела срочные.
Они помолчали. Тонька не посмела озвучить вопросы, которые в огромном количестве теснились в ее голове. Ей хотелось узнать о Григории как можно больше. Но она стеснялась. Ведь Вольский был другом Марии, а не Александровой.
Маша молчала, потому что внезапно поняла, что Гришка ничего им толком не объяснит и спрашивать у него: куда, зачем и почему — бесполезно.
— Ну что ж, пора. Не поминайте лихом. — Гришка поднялся, поцеловал Машку в щечку, пожал руку Тоньке и медленно побрел в прихожую.
Подруги пожелали ему удачи и вернулись на
— Ты что-нибудь понимаешь? — встрепенулась Тонька.
— Ничегошеньки, ровным счетом. Только грустно мне очень.
Машка вздыхала, рассеянно рассматривая свою личную чашку, которую она специально купила и принесла в дом Тоньки год назад.
— Это моя чашка, и только я буду из нее пить чай и кофе, — строго предупредила она Александрову.
С тех пор личная Машкина чашка хранилась на полке в специально отведенном для нее месте.
— Боже мой, Гришка забыл свою трубку, он же ее обожает! Надо его догнать, — неожиданно выкрикнула Мария.
Она схватила трубку и направилась было к двери, но Тонька отрицательно замотала головой.
— Давай с балкона ему крикнем, он еще не мог далеко уйти.
Они ринулись в детскую, балкон и окна которой выходили на улицу.
Тонька рывком распахнула дверь, и они выскочили на балкон.
— Гришаня, Гриша, — заорала Машка и осеклась.
Антонина Александрова громко задышала открытым ртом, других звуков издавать не получалось. Тонька пыталась совладать с сердцем, горлом и легкими.
Перед ними сияла совершенно незнакомая им панорама окрестностей, окруженная вуалью острых снежинок.
Узкая дорожка, автомобили, аккуратно припаркованные у подъездов, небольшой островок берез и тополей, несколько домов напротив и прохожие, спешащие по своим неотложным делам. Все было прозрачным и просвечивало насквозь. Дома, люди, растения и автомобили имели нечеткие расплывающиеся контуры, заполненные туманом, сквозь который виднелся хрустальный силуэт уходящего вдаль города.
Вольский остановился и задрал голову. Он не был прозрачным и сотканным из тумана. Он был живым, настоящим.
Машка потрясла зажатой в кулаке трубкой. А Гришка виновато развел руками и приложил указательный палец к губам, что, по-видимому, означало: «т-с-с, тихо». Гришка призывал к тишине.
Но при всем желании Тонька не сумела бы выдавить из себя даже писк, она застыла, мучительно переваривая единственную мысль: что это?
Машка в свою очередь одеревенела, ее парализовал другой вопрос: где я?
В этот трагический момент Машкины пальцы разжались, и драгоценная курительная трубка Вольского с шумом полетела вниз.
Тонька зажмурилась, уже не ожидая ничего хорошего.
«Спаси и помилуй. Помогите».
С трудом разлепив глаза, она облегченно выдохнула.
Окружающий мир восстановился полностью в объеме, плотности и красках. По Машкиному лицу катились слезинки. Вольского не было. Перед Тонькой расстилался знакомый, привычный городской пейзаж.
В полной тишине подруги вернулись на кухню. Тонька решительно достала крохотные рюмки и разлила в них коньяк. Они, не чокаясь, выпили.