Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Автостоянка около аэропорта была забита машинами с западногерманскими номерами. Их владельцы улетают отсюда по делам и в отпуск по всему миру: из Шенефельда им дешевле, чем из аэропортов ФРГ, а машины ждут их возвращения, благо стоянка бесплатная.
Объявили посадку. Я поблагодарил Клауса за гостеприимство и, разумеется, за то, что разыскал меня, чтоб возвратить дневник. Он лежал в моем чемодане в папке вместе с фотокопиями бумаг покойного Конрада Биллингера, а от его сына я получил право распорядиться ими по своему усмотрению. Я ничего не пообещал Клаусу заранее, бегло просмотрев письма и дневник его отца. С Клаусом мы могли встретиться лишь осенью, когда он приедет в Москву на какой-то
Клаус заметил, что благодарить его не за что, никаких хитроумных комбинаций выстраивать не пришлось: просто на глаза ему попалась моя фамилия под очерком в еженедельнике, который он выписывает уже десять лет, где упоминались события, знакомые ему по рассказам и дневнику отца. Остальное было делом двух-трех телефонных звонков, на последний из которых я и отозвался. Ему повезло, шутил Клаус, что я уцелел на войне и стал писать очерки. Вот и все Ведь имелись и другие варианты, улыбался он и, загибая пальцы, перечислял: дневник его отца мог попасть ко мне; отец его или оба мы могли погибнуть, я не умел бы писать очерки; оба мы могли не веста никаких дневников; находились бы на разных фронтах и т. д.
Мне хотелось сказать этому молодому немцу что-то хорошее, приятное, но обычные, обязательные для такого момента слова давно утратили искренность. И я просто похлопал Клауса по плечу, в проходе еще раз оглянулся и прощально поднял руку…
В первое же воскресенье по приезде я пошел к Лосевым.
Когда-то нас было четверо: Витька Лосев, Сеня Березкин, Марк Щербина и я. Из школы вместе ушли в одно пехотное училище. За месяц до выпуска, не получив своих кубарей на петлицы, отбыли на фронт Выгрузились из эшелона и с марша — в бой. Так и началось. Нам везло: все время были вместе. После первого ранения мне удалось вернуться в свой полк. Уже младшим лейтенантом. Витька Лосев сказал тогда: «Обскакал ты нас: пока мы воевали — звание получил». Не завистливо, а удивленно сказал. Лосев никогда не завидовал, а лишь удивлялся, считал, что самый способный среди нас — он. Тем более на войне. Сеню Березкина вообще в расчет не брал. Тут, пожалуй, Лосев не ошибался. Березкин был хилым и всегда неловким человеком, во время разговора вскидывал голову, а веко левого глаза прищуривал, будто вслушивался во что-то. Был он совершенно нелепым для армии существом. Что ни надевал, все выглядело карикатурно: гимнастерка почти до колен, шинель горбом на спине, обмотки постоянно сползали. И вечно простужен. Особенно донимали его строевые занятия. Лишенный чувства координации, Семен по команде «шагом марш» вперед выносил левую ногу и левую руку одновременно, вроде боком выступал. Другой захоти так — не получилось бы, а у Семена — только так. Намаялись с ним взводный и старшина, и смеху было, и горя, а потом махнули рукой.
Зато был у Семена редкостный слух, играл на баяне, на пианино, на мандолине. Мелодии из фильма «Большой вальс» знал наизусть…
Было нас четверо. Теперь я один, недавно не стало и Виктора. В некотором смысле под моей опекой остались жена его Наташа и дочь Аля. Внешне ничего в их доме не изменилось. Обе привыкли к моим посещениям, но старались держаться независимо, хотя я понимал, что без Виктора их материальное положение значительно ухудшилось.
В этот раз я пошел к ним вручить подарки из Берлина: Наташе — пудреницу, Але — купальник. Так полагалось еще и потому, что этот порядок давно завел Виктор. Он часто бывал в заграничных командировках и любил привозить подарки не только жене и дочери, но и друзьям. Слыл широким и добрым, но счет одолжениям вел: кому и какой значимости; не терпел, когда это забывали. Едва появились газовые зажигалки «Ронсон», он тут же привез мне
Дома была только Наташа.
— А где дочь? — спросил я.
— В библиотеке. Топанатомию зубрит. Ну, как съездил?
— Хорошо.
— Чаю хочешь?
— Давай…
Пока она возилась на кухне, я вытащил из портфеля подарки, обвел взглядом комнату. Стены потемнели, на потолке проявилась желтизна, разошлись трещины. С ремонтом нахлебаются, то ли дело при Викторе. Я посмотрел на его фотографию в тонкой металлической рамке над тахтой. Точка съемки была необычной: куда бы я ни смещался — вправо ли, влево ли, — его глаза будто передвигались за мной, вроде он следил, что делаю в его квартире, о чем говорю с его красивой еще, легкой в движениях женой, словно только сейчас Виктор спохватился, как давно и тайно нравилась мне Наташа…
Впервые я увидел Наташу еще школьницей на маленькой фотографии, а познакомился, когда она стала уже студенткой и Витькиной женой. Все было хорошо, а главное — просто, потому что мы оставались друзьями.
Однажды мы лежали с Витькой на пляже, на горячем песочке, ногами к воде, уперев подбородки в скрещенные руки. Наташа ушла в кабинку переодеваться. Она вышла оттуда и направилась к нам. Я наблюдал ее приближение, и вдруг будто увидел незнакомую молодую женщину: в тугом оранжевом купальнике, высокую, с плавно выгибавшейся линией бедер.
Было в тот день много света, плеска воды, синевы неба, август истомно дышал солнцем, запахами настоявшейся полыни и чебреца, теплый ветер приносил их к берегу с рыжих сухих холмов степного Крыма.
Я вдруг увидел Наташу всю: ее спокойное лицо, прямую шею, шевельнувшиеся нетерпеливые губы, жадно подпухлые, без малейшего следа помадной влажности; длинные ноги были сомкнуты той легкой полнотой и силой, какие появляются у женщин после родов; и грудь ее налилась счастливой материнской нестыдливостью: Альке только что исполнился год…
— Хороша у меня жена, а?! — словно пробудил меня Витька. — Моя! Сам выбрал, — хохотнул он. — Что молчишь? Вон как расцвела со мной. У тебя бы такая усохла.
— Пошел к черту! — я встал и побежал к воде…
Вот так неожиданно оно началось во мне и длится уже бог знает сколько, с годами изменившись, став мудрее, трезвее, что ли, перейдя в привычку, которой я давно научился управлять. И потому я ходил в этот дом много лет просто и естественно, без страха выдать себя или кого-то предать…
Теперь же, без Витьки, все становилось несколько сложнее, двусмысленнее. Но едва ли Наташа это понимала.
Я снова посмотрел на Витькин портрет. Глаза его опять следили за мной, и было ощущение, что вот-вот он шевельнет бровями и скажет мне нечто важное, чего не успел: скованные немотой губы как бы кривились в мучительной, но безнадежной попытке разомкнуться…
Спокойно поблагодарив за подарки, Наташа, почти не разглядывая, переложила их со стола на сервант, постелила салфетку из соломки и подала чай.
Я вкратце рассказал ей о поездке, поговорили об Але — у нее есть парень, молодой врач, приехавший откуда-то на курсы по повышению квалификации, дело, кажется, серьезное…
— Слушай, я хочу продать машину. Помоги. Просто не знаю, к кому обратиться, — сказала Наташа.
— Ты из-за денег?
— Теперь она нам ни к чему…
Одним из первых Витька купил «Жигули», хотя стоял в очереди на «Москвич». Он любил первые вещи.
— Не спеши, это всегда успеешь. Пусть Альке останется. Вдруг зять попадется хороший.