Рассказы

Зашел я как-то пополудни, в час, когда курят опиум, к драматургу Лютусу Гадлею и с прискорбием обнаружил, что его почти покинули мрачные силы, которыми он был полон еще несколько месяцев назад.

— В чем дело, Лютус? — взволнованно спросил я. — Может, я смогу как-нибудь вас омрачить?

Не отвечая, он с омерзением поглядывал на чистый лист бумаги, заправленный в пишущую машинку.

— Я пытаюсь написать комедию ужасов, — пробурчал он, — а в нее упрямо просачивается подлая нотка надежды... или даже

— Да, скверно, — подтвердил я. — А какую эпоху вы хотите изобразить?

Он вынул чистый лист из машинки, оторвал кусочек и принялся брезгливо его жевать.

— Действие происходит в Танганьике шестьсот тысяч лет назад, — нехотя выговорил он. — Я хочу показать, что человечество вымерло именно в ту эпоху и мы давно уже не существуем. Да вот беда — у зрителя может возникнуть надежда, что люди с тех пор опять возродились.

Обдумав его слова, я предложил:

— Вероятно, вы слишком далеко забрались в прошлое. Сдвиньте действие немного вперед, чтобы человечество заведомо не успело возродиться. Пусть события разворачиваются за пятьсот девяносто восемь тысяч лет до рождества Христова.

Его глаза загорелись сатанинским огнем.

— А ведь это мысль, старина. Я покажу, что люди не успели даже как следует вымереть и мы сейчас все полутрупы.

— Узнаю устрашающего всех драматурга! — воскликнул я. — И каких же вы выводите действующих лиц?

— Дьяволов и демонов, — ответил он, — одержимых людьми. Ничего кошмарней придумать нельзя, и я не знаю, что мне делать со вторым актом.

— А где вы разворачиваете второй акт? — спросил я.

— В сумасшедшем доме терпимости, — неуверенно буркнул он. — Как будто достаточно мерзко... но опять-таки не совсем: мне претит слово «терпимость», есть в нем отталкивающий оттенок всепрощения.

— Вы правы, — согласился я и, подойдя к бару в углу гостиной, взял бутылку с виски.

— Поставьте ее на место, — рявкнул Лютус, — она отравлена! Возьмите ту, что справа. — Неплохо зная Гадлея, я налил себе виски из бутылки, которую выбрал.

— Адское у вас чутье, — проворчал он. — Не хуже, чем у Миры. Она-то, слава черту, полностью потеряла здравый нюх и все-таки почти никогда не ошибается. — В этот момент Мира, его жена, появилась на пороге гостиной. Ее глаза были прикрыты черными очками, а зубы оскалены в дьявольской улыбке.

— Гнусный вечер, Мира, — сказал я. Мне, после попытки Лютуса меня отравить, в самом деле было немного гнусно. — Я полагаю, вы, как всегда, чувствуете себя чудовищно?

—Гнусный вечер, — ответила она и, обращаясь к мужу, спросила:—Тебе еще не пора принять лекарство от жизни? — Тот промолчал.

— Вы женаты уже три недели, — напомнил им я. — Так в чем же дело?

— Ох, чего мы только не пробовали, — со стоном хихикнула Мира, — и всегда все получается только к лучшему.

Мрачный блеск померк в глазах Лютуса, а Мирин хохот, словно булыжник по битому стеклу, раскатился по комнате.

Внезапно где-то наверху прозвучали один за другим два выстрела.

— Похоже, наш дом становится самым шумным местом в этом худшем из миров, — проскрипел Гадлей.

—

— Моя сестра своего любовника или наоборот, — ответила Мира.

Ничего плохого в этом не было, и я заговорил о другом:

— Кто поставил вашу прошлогоднюю драму «Взрыв»?

— Никто не поставил. Режиссеры нагло утверждают, что там мало действия. — Лютус принялся жевать второй кусок бумаги. — По ходу пьесы, когда подымается занавес и еще до появления действующих лиц, сцена взлетает на воздух. А постановщики требуют второго акта — взрыва зрительного зала.

Булыжник Мириного хохота опять прокатился по гостиной.

— Тоже мне драма! — отхохотавшись, закаркала она. — Да ничего жизнерадостней ты никогда не создавал. Драма, в которой никого не убивают! Мало этого, после спектакля зрители могут уйти из театра и преспокойно убитъ время в ближайшем баре.

— За убийство времени у нас не судят, — напомнил я и, поднявшись, вышел из комнаты спиной вперед, чтобы смотреть в лицо опасности, если они вздумают стрелять.

На лестнице мне встретился полицейский.

— Нам сообщили, что в этом доме стреляли, — рыкнул он. — Ну как, прикончили, наконец, Гадлеи друг друга?

Я безжалостно отнял у него эту мрачную надежду:

— Гадлеи обсуждают современную драматургию. А стреляла сестра миссис Гадлей в своего любовника или наоборот.

— Ты пойдешь со мной, парень! — гаркнул полицейский. — Может, нам удастся пришить тебе это убийство. Чем хуже, как говорится, тем лучше.

— Вам бы пьесы писать, — посоветовал ему я. — Вы прекрасно разбираетесь в современной комедии нравов.

Он повел меня вверх по лестнице, и в гостиной Гадлеев нам открылось довольно жуткое зрелище: Мира с Лютусом замертво лежали на полу. Они, видимо, затерзали друг друга насмерть.

— Еще одно дело, — прохрипел полицейский и непристойно засмеялся. — Ни минуты покойной нет. — Он подошел к Мире, но она вдруг изящно подставила ему ножку, и, упав на пол, полицейский сломал себе шею.

— Надо оповестить полицию, — сказал я Гадлеям, и в ту же секунду они направили на меня скорострельные пистолеты, но обоих застрелил из двустволки их сынишка, появившийся в дверях гостиной.

— Папа не давал мне на сегодняшний вечер машину, — просто сказал он. — А мама заставляла делать уроки. — С этими словами он выхватил нож...

— Да проснись же ты наконец! — послышался голос моей жены с соседней кровати. Я ошалело оторвал голову от подушки.

— У него нож, — по инерции пробормотал я.

— Это еще не значит, что надо орать во сне, — сказала жена. — Неужели тебе никогда не снятся хорошие сны? — Я посмотрел на свои ручные часы. Было 6.15 утра.

— Думаешь, пора вставать? — спросил я жену. Но она уже снова уснула. — Все же хорошо, что существует человеческая терпимость, — сказал я покойникам из своего ночного кошмара. И мне нестерпимо захотелось выпить. Я встал, накинул халат, спустился в гостиную и, не зажигая света, налил себе виски. Через час мне стало худо. Я перепутал в темноте бутылки.