Ратоборцы
Шрифт:
И, предвидя, что Даниил не станет пятиться лицом к нему, как другие, но и чтобы избежать нарушенья этикета в глазах вельмож, Батый сказал ему по-татарски: «Прощай!» — и, сам повернувшись к нему спиной, в сопровожденье букаула и начальника стражи направился к заднему полотнищу шатра, которое тотчас же распахнулось перед ним.
Даниил же, сопровождаемый векилем, вышел в прихожую дворца, чтобы перейти на половину Баракчины.
Здесь дожидались князя Андрей-дворский и мальчик Федя, которые не были пропущены с князем во внутренние покои.
Векиль,
Даниил остановился, вспомнив о шапке. Но рыжий рыцарь, увидев его, уже приближался к нему из-за колонны, держа в руках шапку князя, позванивая по мраморным плитам золотыми шпорами на мягких татарских ичигах.
Слегка кивнув князю, он левой рукой поднес ему шапку, а правую протянул для рукопожатия.
— Герцог Даниэль! — сказал он по-немецки, к немалой досаде дворского и татар. — Я был изумлен: как ты, при твоей проницательности, мог не усмотреть во мне друга… быть может, друга единственного, который бы многим, весьма многим смог тебе помочь здесь в твоей нелегкой миссии!
Даниил молча принял из левой руки-тамплиера шапку, а в правую — руку рыцаря, протянутую для рукопожатия, опустил взятый из-под плаща небольшой замшевый кошелек, туго набитый золотыми монетами.
— Вероятно, барон, — сказал он рыцарю по-немецки, — вы терпите здесь большую нужду, если живете только на получаемые вами тридцать сребреников!..
Векиль Батыя не мог без особого повеленья входить на половину царицы. Поэтому, дернув за ручку звонка у наружных, будто из чугуна отлитых дверей, он поручил Даниила старшему евнуху Баракчины, вместе с Федей, который бережно, на вытянутых руках, внес вслед за князем нечто плоское, квадратовидное и многократно обернутое пунцовым струйчатым шелком.
В приемной пришлось обождать.
А когда были введены, то Даниил увидел старшую ханшу Батыя уже сидящею на престоле.
Евнухи-чиновники Баракчины, строго по рангу, стояли по правую сторону престола, а по левую — «фрейлины», из числа знатнейших монголок.
Поодаль же и немного впереди две рослые служанки — одна смуглая, с длинными дешевыми серьгами, а другая похожая обликом на русскую, худая, бедно одетая и пожилая, — обе, стоя внаклон, изнеможенные и вспотевшие, разворачивали перед глазами ханши сокровища чужеземных приношений: и фландрские разноличные сукна, и бархаты, и шелка.
Блистал, отсвечивая, похрустывал и шелестел и дамасский, и византийский, и венецианский шелк.
Глухо постукивали о ковер медленно разворачиваемые служанками тяжелые штуки диксмюндских и лангемарских сукон, золотых и серебряных «земель».
Величаясь и шелками и бархатами, но в то же время как бы и не глядя на них, сидела на белом с золотом троне монголка с лицом юного Будды.
На супруге Батыя был китайский шелковый, неистовых цветов,
На голове Баракчины была роскошная «бокка» — тот непонятный головной убор — вернее, сооруженье, — который изумлял и прежде всего кидался в глаза каждому европейцу: глубокая, охватывающая почти до бровей лоб, зеленая бархатная, туго насаженная тюбетейка с жемчужною низанкой, застегнутой под подбородком. А на тюбетейке надстройка — иначе не назовешь ее! — и, по-видимому, из легкого каркаса, ибо где ж было иначе выдержать шее! — сперва как бы некая узкая полуаршинная колонна, а кверху вдруг переходящая в четырехугольный раструб.
Все это у Баракчины обтянуто было зеленым шелком, в цвет тюбетейки, и украшено гроздьями сверкающих каменьев и жемчугом.
Жемчужно-аметистовые круглые серьги отягощены были перекинутыми на грудь, очень длинными, так что вчуже становилось жаль бедных маленьких ушей ханши, жемчужными же в три ряда подвесками.
Из-под кромки халатика видны были маленькие ножки, обтянутые шелковым красным чулком, обутые в миниатюрные пестрые сафьяновые туфельки на высоком красном каблуке.
Ноги ханши, когда она сидела на троне, чуточку не доставали его подножья.
Не обращая никакого внимания на русского князя — слишком много она перевидала их! — Баракчина тихим, но звонким голосом отдавала краткие ленивые приказанья невольницам, трудившимся над разворачиваньем и свертываньем шелков и сукон.
— Разверни… Довольно… Тот… Да нет же!.. Дура!.. Да… этот! Довольно!.. Тот… — говорила она по-монгольски.
Запах добротного свежего сукна перебивал ароматы восточных курений.
Даниилу больших усилий стоило сдержать улыбку. Остановясь на должном, по татарским обычаям, расстоянии от трона, Даниил по-татарски сказал:
— Да продлятся бесконечно дни твоего благоденствия, императрица!..
Хатунь вздрогнула — от звука ли его голоса, от неожиданного ли и столь благозвучного по-татарски приветствия ей, сказанного этим русским князем, а бььть может, и от впервые услышанного, да еще от чужеземца, титула «императрица», обращенного к ней, — титула, столь вожделенного, которым, однако, именовали не ее, супругу Батыя, а ту, что обитала гдето за Байкалом, эту хитрую Огуль-Гаймышь, которая вертит, как ей вздумается, своим глупым и хилым Куинэ. Подумаешь, «императрица»!..
«Однако где, кем рожден этот высокорослый, темно-русый, не человечески прекрасного облика чужеземец?» — так подумалось маленькой ханше с чувством даже некоего испуга, когда оборотила наконец свое набеленное и только в самой середине щек слегка натертое для румянца порошком бодяги плосконосое прелестное лицо.
И уже не понадобилась бы ей сейчас бодяга! — так вспыхнули щеки. Однако буддийски неподвижное, юное лицо маленькой ханши для подданных ее оставалось все так же недосягаемо бесстрастным.