Разведчик
Шрифт:
Он старался быть хорошим «языком», говорил много, охотно и при этом — судя по тому, что мы знали и так, — почти не врал. Он старался — но самого главного, того, за чем нас и послали, он сказать не мог, он не знал. А значит, мы не могли вернуться, мы должны были идти дальше… ну а он…
Не знаю, почему лейтенант приказал сделать это именно мне. Вряд ли это было проверкой… хотя кто знает? У лейтенанта не спросить — месяц спустя он стал старшим лейтенантом… посмертно.
Наверное, было бы много проще и легче, зайди я со спины — типичнейшая, как
Я не знаю, как звали первого убитого мной немца — серую фигурку, перечеркнутую мушкой. Я не помню толком свою первую рукопашную — только хрип, дикий вскрик, лязг металла о металл и короткую, в упор, очередь. Очередь, после которой душивший меня немец обмяк, напоследок рассадив мне бровь острым краем каски.
Я даже забыл, как звали первого убитого мною в «поиске»… задремавшего пулеметчика, забыл, хотя сам же забирал его солдатскую книжку.
А вот Михеля Нелле — запомнил.
Неужели все дело в том, что у него были связаны руки? Или в этой его дурацкой фразе: «Я давно хотел сдаться в плен, я знаю — русские не убивают пленных, если они не из СС»?
Ладно.
Насчет фургона Йохи расстарался на совесть. Не дворец, но вполне себе уютный домик на колесах — доски подогнаны одна к одной, сверху двойной тент брезентовый… в смысле, здешнего брезента, заговоренного. Даже печурка имеется. Как по мне — совершенно роскошное средство перемещения, какому-нибудь фрицевскому Опель-блицу запросто фору даст.
И все это — считай, за красивые глаза. Потому как коня в уплату борода брать не желал со страшной силой. Я себе мозоль на языке натер, пока его уболтать пытался… в итоге сошлись на том, что полгода он Техаса у себя подержит, а если я за это время не вернусь, сведет его в замок.
Есть у меня, правда, подозрение, что будет мой красавец вороной все эти полгода в конюшне стоять да отборным ячменем хрумкать… вместо полезной сельскохозяйственной деятельности.
Ну да…
— Сворачивай!
Меня от этого окрика будто пружиной подбросило. Бросил поводья, автомат из сена выдернул и кувыркнулся в кювет. Ну, в смысле, туда, где у приличных дорог кювет, а у здешних — куча листьев прошлогодних. Перекатился, вскочил…
Никого. Фургон еще пару шагов прокатился и стал — то ли Дара спохватилась, то ли коняшки нам редкости умные попались.
Кстати о принцессах…
— Сергей, — глаза у Дары на манер совиных сделались на пол-лица, — ты что?
— Я-то ничего. А ты что?
— Я?!
— Ну не я же. Чего кричала?
— Я не кричала.
— Не кричала?! А кто у меня под самым ухом завизжал?
— И вовсе я не визжала! — с таким вот видом оскорбленной невинности, наверное, только принцессы изъясняться умеют. Еще одно фамильное умение… а может, и учат их этому.
— Я сначала тихо сказала, а ты сидишь, как тролль окаменевший…
Та-ак, думаю, то ли мне самому пора пришла уши
— Ладно, — говорю, — замнем для ясности. Куда сворачивать-то?
— На поляну.
Глянул — и в самом деле, справа от дороги просвет и виднеется в нем небольшая такая, но очень симпатичная полянка.
— Допустим. А зачем нам туда сворачивать? — Сергей, — удивленно так тянет Дара. — Ты уже забыл все, что мы с тобой придумали?
Тут уж моя очередь удивляться настала.
— Ну вообще-то, — говорю, — на провалы в памяти до сегодняшнего дня не жаловался. И разговор наш помню. А вот при чем к нему поляна, в толк взять не могу.
Говорю и чувствую — ох и выдаст принцесса мне сейчас чего-то донельзя очевидное… так что буду стоять на манер чурбана и моргалами хлопать.
— Но, — хмурится Дарсолана, — это же очевидно. Если мы хотим выдать себя за странствующих актеров, то фургон надо раскрасить.
Ну! Что я говорил!
Камуфляж — он и у Роммеля в Африке камуфляж, только, понятное дело, специфический пустынный. Соответственно, коль мы с Дарой решили под здешних цирковых менестрелей маскироваться, то и окраска нашего транспортного средства обязана быть ихней штатной.
Ладно.
Раскрашивать Дарсолана мне не позволила — ну, я в общем-то и не особо рвался. Имеется печальный опыт. Не такой грустный, как, скажем, у товарища О. Бендера, но старшая пионервожатая впечатлениями от моих художественных талантов делилась на совете дружины долго и, как говорит старший лейтенант Светлов, экспансивно. Нет, вру: экспансивно — это когда пуля разрывная, а то словечко, которым товарищ старший лейтенант щеголяет, — экспрессивно.
С тех вот пор я в художники и не рвусь. Другое дело — валежник для костра собрать. Тут все просто и понятно, никаких тебе пропорций с перспективой.
Насобирал охапку, дотащил, вывалил, поворачиваюсь… и, что называется, замираю в глубоком ошеломлении.
— Ну как?
Я фургон обошел, посмотрел на вторую сторону… еще больше впечатлился…
— Слушай, — говорю, — это что, магия такая?
— При чем здесь магия? — удивляется Дара.
— Ну-у… у тебя ведь и красок не было.
— Как и фургона. Я, — ехидно заявляет принцесса, — тоже в деревне времени зря не теряла.
Хотел было я спросить, у кого это в деревушке можно красками разжиться, и передумал.
— Сергей… — Забавно, первый раз у принцессы настолько неуверенный голосок. — А что ты про рисунок скажешь? Я старалась, но уже темнеет…
— А что тут, — пожимаю плечами, — говорить? Шедевр, однако. Выполненный мастерской рукой. Такую картину не на фургон натягивать — на стену в личных покоях вешать вместо гобелена.
— Ты… ты вправду так думаешь?
— Ваше высочество, — почти обиженно говорю. — Мы ведь не в замке королевском, да и толпы слуг в округе тоже не видать. А значит, кроме как на себя самих, рассчитывать не на кого. И нарисуй ты ерунду какую-нибудь, мигом бы переделывать заставил. Ферштейн?