Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969
Шрифт:
Мне в этот раз пришлось обитать в санчасти одному. В палате было четыре койки, но кроме меня больных не было. График у меня был свободный, я лишь подстраивался к работе столовой. Никакого лечения или процедур лейтенантом предписано не было. Вероятно, в случае нового приступа он бы меня просто быстро отправил в госпиталь. Но болей больше не было, я чувствовал себя практически здоровым.
Общался с Ваней Упоровым, когда он был свободен. Однажды мы с ним смотрели официальный матч по волейболу между командами третьей комендатуры и штаба части. Лидером и капитаном команды комендатуры был капитан Косоногов,
Так прошла неделя. За это время мне неожиданно присвоили звание ефрейтора. И попросили явиться в штаб части для фотографирования под развёрнутым Знаменем части. На этот раз фотографировал профессионал. Знамя вынесли на улицу, и света было достаточно. На следующее утро я получил фотографию в двух экземплярах. Она мне понравилась. Однако удивила подпись командира части: «Полковник Сурмава». Как так? Ведь он же был снят с должности командира и был заместителем у подполковника Ильина! У меня возник резонный вопрос, куда же девался Ильин, который давал мне недавно отпуск? Я поинтересовался у старослужащих штабистов, и они мне ответили, что подполковник поступил в Военный институт МВД СССР [7] и уехал учиться в Москву. Временно его замещал полковник Сурмава.
7
Военный институт МВД СССР – ныне Пограничная академия ФСБ России (Прим. ред.)
Из штаба части меня направили обратно на заставу, где я стал ходить в наряд наравне со всеми. Но как-то, уже в сентябре, меня назначили дежурным по заставе в ночную смену. Дежурные несли службу по двенадцать часов. И вдруг ночью, в середине моей смены у меня снова начался сильнейший приступ. Я практически свалился на койку, стонал, метался, обливаясь потом. Мои служебные обязанности никто не выполнял. Утром, довольно рано, пришёл начальник заставы, а его никто не встретил и не доложил, как принято. Он обратился к связисту:
– Где дежурный по заставе?
– Лежит в постели, болен.
Начальник подошёл к моей койке.
– Что случилось с тобой, Фёдоров?
Морщась от боли и тяжело дыша, я ответил:
– Около полуночи начались сильные боли и не прекращаются до сих пор.
Он вызвал старшину и приказал готовить повозку, чтобы довезти меня до одиннадцатой заставы, куда могла добраться неотложка. У нас уже выпал снег. Его было не так много, и ещё можно было проехать на телеге (к слову, в Грузии не знают, что такое сани). Быстро запрягли лошадь и погрузили меня в телегу. Плохо помню десятикилометровый путь на тряской телеге по каменистой дороге. Казалось, мне было всё хуже и хуже.
На одиннадцатой заставе меня перегрузили в «скорую» и повезли в госпиталь в Ахалцихе. В машине трясло не так сильно, и по дороге мне полегчало. Боль, кажется, прошла.
– Что, отпустило?
– Ага, перестало, вроде бы.
– Но ты это, всё равно говори, что болит. Иначе отправят обратно, а с вашей заставы в следующий раз могут и не довезти. Был случай, когда с дальней заставы одного не успели, с таким же приступом… Умер по дороге в госпиталь.
Когда мы доехали до госпиталя, санитар – крупный малый – взвалил меня на спину и по пути в приёмную напомнил ещё раз, чтобы я не подавал виду, что боли прошли. Он затащил меня в приёмный покой и уложил на кушетку. Вышел врач. Как он меня ни крутил, в какое место ни нажимал, даже ноги поднимал, я всё равно стонал: «Ой, больно!» Врач вынес вердикт: «На операцию». Мой сердобольный санитар лишь тогда со мной простился. Пожелал скорейшего выздоровления, я же в ответ промямлил: «Спасибо».
Мне говорили, что при третьем приступе аппендикс обычно лопается и отравляет весь организм. А у меня приступ длился аж двенадцать часов.
В моей палате было ещё пятеро больных, все – солдаты из разных родов войск. Пограничником здесь я был единственным. Мне сказали, чтобы я два дня до операции не ел. Ночь прошла нормально. А утром те, кто мог ходить, пошли в столовую, я же отправился в библиотеку и взял там книгу (если не ошибаюсь, это была книга Ильи Амурского «Матрос Железняков»).
Ещё в это утро я решил бросить курить. Я баловался табаком в основном после принятия пищи, а тут два дня есть запретили. Забегая вперёд, скажу, что после этого решения я больше пяти лет не курил.
Книга меня отвлекала от мыслей о еде. Я так ей увлёкся, наверное, не только потому что она была очень уж интересной, просто надо иметь в виду, что уже два года, как я вообще книг в руки не брал.
Перед операцией, ещё в палате, мне сделали укол. Эта инъекция ввела меня в такое благодушное настроение, что мне всё стало нипочём. Я спокойно пошёл на операцию, лёг, куда показали. Мне сделали ещё пять болезненных уколов в нижнюю правую часть живота. Хирург-грузин говорил почти без акцента:
– Тебя привязывать к операционному столу или нет?
– Привязывайте, да покрепче, – усмехнулся я. – А то я не знаю, как себя поведу, когда резать начнёте.
Меня привязали. Внизу живота тем временем всё как будто одеревенело. Глаза мои закрыли простынёй. Я чувствовал, что со мной что-то творят, мне послышался небольшой треск, а после этого как будто из моего живота что-то достали. При этом никакой боли я не чувствовал. Минут через двадцать с меня убрали простынку. Хирург поинтересовался:
– Показать, что я у тебя отрезал?
– Нет, не надо, – отказался я.
Меня перенесли в палату. На шов положили клеёнчатый мешочек с песком. Постепенно «заморозка» - анестезия прошла. На её место пришла довольно сильная боль. Как назло, захотелось справить малую нужду. Что делать в этом случае, я не знал. Терпел, сколько мог, а потом убрал со шва мешочек с песком и сполз с койки. Под ней оказалась эмалированная чашка, куда я и облегчился, стоя на коленях. Снова заполз в постель, положил песок обратно на шов и так пролежал до утра.