Ремонт человеков

Ткаченко Катя

Он значит для него гораздо больше, чем Майя, это я тоже чувствую.

Майя мне нравится, а мужчина — нет, хотя он меня притягивает.

Нет, не как возможный сексуальный партнер, хотя это было бы забавно — попробовать это с мужчиной, намного старше тебя.

Насколько?

Я опять пытаюсь настроится на крупный план, левая половина головы уже просто раскалывается, Седой обязан был меня предупредить, что это так больно и некомфортно: подглядывать за собственным мужем, вползать в ту жизнь, которая не предназначена

твоему взгляду.

Не для твоих глаз.

Не для твоих ушей.

Не для тебя.

Его лицо гладко выбрито, у него хищный нос и полные, чувственные губы. он и сейчас еще интересный мужчина, хотя ему уже явно за шестьдесят, старше меня лет на двадцать пять — тридцать, у меня никогда не было любовников с такой разницей в возрасте, он годится мне в отцы.

И он мне кого–то напоминает, я никак не могу отделаться от этой мысли.

И мне нравится его лоб, высокий, крутой лоб очень умного человека.

И его глаза, такого же цвета, как у меня.

Темно–карие, со странным разрезом.

Его глаза вообще похожи на мои и от этого мне становится дурно.

Физически, хотя я понимаю, что всем виновата боль.

Височная, невыносимая, от которой хочется биться головой об стену.

Я чувствую отвратительный спазм в желудке и кое–как успеваю добежать до туалета.

Я только начала завтракать, но и этого хватило.

Меня выворачивает и я стою на коленях, обняв унитаз, будто делаю ему минет.

Отвратительное зрелище, слава богу, что этого никто не видит.

Но боль проходит, и это главное.

Вот только оказывается, что проходит не только боль.

Я перестаю видеть и чувствовать, левая половина мозга пуста.

Седой не предупредил меня о многом, хотя — скорее всего — это какая–то моя особенность.

Моего организма.

Только моего.

Сильное перенапряжение ведет к перегоранию каких–то внутренних предохранителей.

И кубик перестает работать.

Я не знаю, что сейчас делает мой муж, как не знаю, что делают Майя и Николай Александрович.

Скорее всего, они все еще пьют кофе, разговаривают и слушают музыку.

Я опять иду в ванну, и тщательно мою лицо и также тщательно чищу зубы.

Свежесть зубной пасты после рвотной мерзости.

И дикое облегчение от того. что в голове появилась пустая комната.

Без жильцов, без необходимости за ними подглядывать.

Мне действительно безумно хочется выговориться, но кому?

Только не подругам, это я понимаю, тем более, что ни одна из них не скажет, где я могла видеть этого пожилого мужчину.

Они просто не знают этого.

Знает лишь один человек, моя мать.

В этом я уверенна, как абсолютно уверенна и в том, где я могла его видеть.

На фотографии.

Маленькой фотографии в альбоме.

Большом старом альбоме, полном чужих и не чужих лиц.

Альбом этот лежит у матери на серванте, я давно его не рассматривала,

так же давно, как не навещала мать.

Обычно мы созваниваемся. Раз в два дня, иногда в три.

Пусть я и ушла из дома как только мне исполнилось двадцать, но с годами возникшее когда–то отчуждение превратилось в компромисс: раз есть мать, то с ней надо видеться, а еще лучше — созваниваться.

«Здравствуй, мама, как ты?»

«Здравствуй, у меня все нормально!»

«Я рада!»

«Как у тебя дела?»

И так далее, и так далее, и так далее.

Мне надо позвонить ей и сказать, что заеду. Не надолго. На час, не больше.

И мне надо найти этот альбом.

В нем есть и я, совсем маленькая голая девочка с пухлой и смешной пиписькой.

Она хотела отдать мне эту фотографию, но я отказалась, не хочу, чтобы он видел меня такой.

Я делаю себе вторую порцию завтрака — просто белый хлеб, зажаренный в микроволновке, на гриле.

Два кусочка хлеба, а потом чашка кофе.

И звоню матери.

И она говорит, что будет не против, если я заеду.

А в левой половине головы все та же пустая комната, и я понятия не имею о том, чем сейчас занимаются мой муж, Майя и Николай Александрович.

14

Спускаться вниз не то же самое, что подниматься вверх. Отвлеченное размышление, попытка вновь обрести ясность мышления. Левая половина голова все так же пуста. Я захожу в пустой лифт. Полутемный, пустой лифт. Они всегда экономят на лампочках, лампочка могла бы осветить лифт, более яркая лампочка чем та, что светит сейчас.

Спускаться не так страшно, как подниматься. Падать вообще не так страшно, страшно потом, когда ты уже лежишь. Потому что не знаешь, сможешь встать или нет. Лифт спускается, я смотрю на себя в зеркало. В нем почти ничего не видно — белки глаз и какое–то пятно, видимо, это лицо.

Я собиралась быстро, очень быстро. Обычно это происходит медленно. В той, другой, нормальной жизни. Но та жизнь закончилась, вчера началась другая. И я тоже должна стать другой, хотя это еще не факт. Я думала, что мне придется убегать, прятаться. Спасать себя от ножа, что лежит в его столе. Но пока я догоняю, вот только бы знать, кого.

Я надела плащ, помня, что вчера шел дождь. И взяла зонт. И машинально сунула в карман новые черные очки. Еще новые — им нет и суток. Для меня, при мне, со мной. Как моей вещи.

Очки — моя вещь, я — его. Вот только я уже не новая, меня можно заменить. Устаревшая модель, тело, переставшее давать удовольствие. Или дающее привычное удовольствие, а хочется чего–то другого. Разнообразия. Самое мерзкое, что все это банально, нет ничего более противного, чем банальность, происходит то, что должно произойти, ты всегда знала, что это произойдет, вот только отчего–то надеялась, что не с тобой.