Романтические приключения Джона Кемпа

Конрад Джозеф

Карлос вдруг свесился с кровати и схватил меня за руку.

Мне казалось, что он бредит. Он так мечтательно смотрел на меня огромными своими глазами и жал мне руку.

— Если бы тебе досталась моя кузина и мои земли, — продолжал он после паузы, — это было бы, думалось мне, вроде как если бы я получил твою сестру — не то же самое, конечно, но все-таки достаточная радость для умирающего… В своем уме я уладил все очень легко и быстро. Затруднение было в О’Брайене. Скажи я ему: "Вот жених моей кузины" — он убил бы тебя или меня; он ни перед чем не остановился бы. Поэтому, я совершенно спокойно ему сказал: "Вот человек, которым вы можете заменить вашего Николса". О’Брайен был рад вдвойне, так как мог унизить англичанина.

Серафина также была рада иметь тебя гостем, потому что я говорил ей о тебе, как о самом бесстрашном и благородном юноше.

Таковы были расчеты Карлоса. Но О’Брайен, слышавший о моей близости с сепарационистами, нашел возможным открыться мне полностью. Он, может быть, рассчитывал также на мою молодость, недальновидность, или на беспринципность. Убедившись в своей ошибке, он сразу решил принять против меня свои меры; а Карлос, опасаясь другой грозившей мне опасности, позволил ему меня похитить. Вот и вся история.

Под конец дыхание его стало частым и коротким; на щеках появились пятна румянца, глаза смотрели на меня с мольбой.

— Ты останешься здесь до моей смерти, а тогда я хочу, чтобы ты защитил…

Он не договорил и навзничь упал на подушки.

Часть третья

ЗАМОК РИЭГО

Глава I

Сейчас память смягчает контуры событий, время сглаживает их. Но тогда — тогда я был потрясен. Конечно, я перестал подозревать Карлоса — и как стыдно мне было за эти подозрения! И он умирал… Я низко опустил голову: тяжелыми показались мне обязанности, которые этот человек, когда-то такой веселый, бесстрашный романтик, возлагал на мои неопытные плечи.

Он говорил до изнеможения — и теперь лежал неподвижно на своей огромной кровати, украшенной гербами, как памятник. Я тихо вышел за старым негром, а в комнату скользнула монахиня и с упреком шепнула:

— О, сеньор!

— Не браните бедного грешника, донья Мария, — проговорил Карлос слабым, но веселым голосом. — Так мало дней осталось жить…

Всю нелепость, всю неожиданность того, что случилось, я окончательно осознал, когда переодевался в большой комнате с решетчатыми окнами, меняя свои лохмотья на один из пышных костюмов Карлоса. И никогда мне так ясно не представлялся родной дом, нежное личико Вероники, строгая фигура матери — и мечтательно растерянное лицо отца, погруженного в поиски рифм. Он наверно понял бы всю странность, всю романтичность моего положения.

— Ты останешься здесь…

Дон Бальтасар, очевидно, знал о моем приезде. Как во сне, я последовал за старым негром, который ждал у дверей моей комнаты. И еще страннее показалось мне все, когда я проходил под колоннами обширной сквозной галереи. Ни звука, кроме постукивания палки старика-негра… Где-то внизу в мраморном бассейне шумела вода. Меж колоннами мерцали стеклянные фонари в серебряных оправах, освещая широкую белую лестницу. У поворота черный страж с ружьем встал при нашем появлении. Мне показалось, что широкий плащ Кастро и его островерхая шляпа мелькнули внизу, у ворот. Мы подошли к тяжелой бархатной завесе. Она раздвинулась передо мной — и мой провожатый пропустил меня вперед.

В большой белой зале вокруг стола, сверкавшего серебром и хрусталем, стояли три черные фигуры. Одна из них старческим, дрожащим и каким-то автоматическим голосом — голосом дона Бальтасара — сказала, что дом его и он сам в моем распоряжении.

Чинные движения и чинные голоса сдержали мое прорывавшееся изумление. Обе дамы низко присели в пышном шорохе жестких шелков в ответ на мой глубокий поклон.

Я настолько еще владел собой, чтоб проделать эту церемонию, но в душе был растерян окончательно — и когда рука дона Бальтасара легким дрожащим прикосновением легла на мою склоненную голову, я вдруг на момент почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Старик снял руку и отвернулся. Толстенький священник с круглым розовым лицом вышел вперед и торжественным, слегка задыхающимся голосом, прочел латинскую молитву и, поклонившись дону Бальтасару и дамам, вышел из комнаты. Безжизненный голос дона Бальтасара произнес:

— Наш добрейший отец Антонио в своей неисчерпаемой преданности обедает у постели нашего возлюбленного Карлоса. — Он вздохнул. Тяжелая резьба его кресла оттеняла низко склоненную над тарелкой голову. Надвинулось тяжелое молчание. Смерть витала над этим столом, смерть и дыхание минувших веков. Множество огней, блестящий пол, ослепительно-белая нагота стен, одетых мрамором, внушительная резная мебель из черного дерева дышали суровым великолепием. Много столетий тому назад род Риэго управлял отсюда своими владениями. И я вспомнил о неприступных стенах этого замка, могучим четырехугольником вырезывающихся на морском берегу. Много веков тому назад благородные искатели приключений выстроили это убежище, когда страшные банды наемных войск пытались превратить в прах их завоевание.

Обед был для меня настоящим испытанием. Слева от меня сидела величественная дуэнья. У нее были круглые злые глаза и попугайный профиль. Черное кружево, покрывавшее голову, было увенчано высоким черепаховым гребнем. Я едва решался поднять, взор на сияющее сероглазое видение, глядевшее на меня через богато сервированный стол.

И все-таки я глядел на нее. Это была она — девушка с ящерицей, девушка с кинжалом. И в торжественной тишине она казалась образом старинной, полузабытой сказки. Я украдкой рассматривал юную прелесть ее личика. Тонкий овал щеки пронизывал меня неведомым наслаждением. Она встряхивала иногда тяжелыми темными кудрями — и мне казалось, что я впервые вижу женские локоны. Каждое движение ее губ говорило о какой-то огромной возможности блаженства — и когда она произнесла несколько слов, обращенных ко мне, я вздрогнул, хотя слова были обычны, незначительны. Неужели она забыла о том, что она — девушка с кинжалом? Знал ли об этом старый дон? Что думал он? Отчего он благословляюще положил руку на мою голову? Знал ли он, как я попал в его дом? Но я не мог думать. Каждый поворот ее головки путал мои мысли, каждое движение ее руки заставляло меня забыться, — а ее серьезные глаза и улыбающиеся губы будили желание боготворить ее, молиться на нее.

Бесшумно скользил целый батальон молодых негров под командой старого мажордома. Он стоял за стулом дона Бальтасара, и что-то трогательное и таинственное было в их лицах: одно — белее слоновой кости, другое — черное и немое, — они казались воплощением резкого контраста рас, смягченного для обоих близостью могилы. И старость, казалось, была таинственным братским звеном между рабом и хозяином.

В определенный час на большом серебряном подносе внесли огромный железный ключ — и старый слуга положил его перед доном Бальтасаром.

— По приказу дона Карлоса, — пробормотал он.

Старый дон как будто проснулся, легкая краска покрыла его щеки.

— Было время, молодой кабальеро, когда ворота Каса-Риэго денно и нощно готовы были впустить всех обездоленных и несчастных — как двери церкви… и дом почитался, как церковь. Но видно теперь… — он что-то забормотал про себя, но сразу спохватился. — Безопасность гостя для кастильца дороже жизни, — закончил он, кинув на меня внимательный и благожелательный взгляд. Он встал, и мы вышли на террасу. У плещущегося фонтана, меж двумя стульями стоял маленький стол и на нем огромный семисвечник. Дуэнья и дон Бальтасар сели друг против друга. Над затаенной тишиной двора блистало множество звезд.