Романы. Рассказы
Шрифт:
13 ноября
Наконец я узнал, что Жюли не забрали. Как видно, полицейские решили оставить ее пока на свободе в качестве приманки. Но они просчитались! Жюли переехала и находится в безопасном месте.
20 ноября
В то время когда все честное во всем мире, не щадя своей жизни, борется против фашистских вандалов, кучка отщепенцев — армянских дашнаков перешла на сторону фашистов и открыто сотрудничает с полицией.
— В этом ничего сверхъестественного нет, это логическое завершение позорного пути, который прошла эта партия. Запомните мои слова: придет время, и дашнаки наймутся к туркам, если турки выступят против Советского Союза.
Сенекерим перешел на нелегальное положение. Формально не будучи в партии, он оказывает нашей организации помощь.
24 ноября
Страшные провалы. Позавчера за одну ночь арестовали сто двадцать наших товарищей. Вчера забрали Жана и его жену. Нодье опять исчез. Связь с центром потеряна. Моя группа уцелела. Будем действовать пока самостоятельно.
27 ноября
Оккупанты совершили очередное варварство. Они объявили о расстреле пятнадцати заложников. Но этим нас не устрашат. Будем бороться до последнего человека, до последней капли крови. Вместо погибших подымутся сотни новых людей. Варвары захлебнутся в собственной крови. В этой кровавой схватке мы не одиноки — русские беспрерывно наносят смертельные удары фашистской армии. Как бы трудно нам ни пришлось, победа будет за нами. В этом никаких сомнений быть не может».
На этом записи в дневнике Качаза оборвались. Мурад с печалью закрыл тетрадь и развязал сверток бумаг. Там были письма, написанные разными чернилами, а большинство из них — просто химическим карандашом, на клочках мятой бумаги, пожелтевшие от времени газетные вырезки, листовки, набранные мелким шрифтом. Мурад разложил их по датам. Первым оказалось письмо Качаза к Жюли, написанное мелким, убористым почерком на оберточной бумаге.
«18 февраля, тюрьма Сантэ
Дорогая Жюли!
Мой защитник любезно согласился передать тебе это письмо, и я спешу воспользоваться случаем. Хотелось бы писать тебе бесконечно много, но обстоятельства принуждают быть как можно более кратким. Господин Манекю спешит, и нет бумаги.
Среди нас оказался предатель. Кто он — еще не удалось установить. Иначе немыслим был бы одновременный арест всех двадцати семи человек. Нам здесь не так плохо, как может вам казаться. Мои товарищи ведут себя превосходно, особенно Марк с его нескончаемым юмором. Я у него учусь испанскому языку. Очень прошу тебя, поговори с кем следует и попроси наладить доставку нам партийной литературы и свежих новостей.
Нас очень удивляет то, что до сих пор мы находимся в ведении французской полиции. За этим что-то кроется. Если вам известно что-либо, то немедленно дайте нам знать.
Передай Латану мои наилучшие пожелания, скажи ему, что мы все с твердостью и мужеством, достойными коммунистов, встретим все, что бы нас ни ожидало. А тебя прошу, моя любимая, не беспокойся обо мне. Не волнуйся, хотя бы ради нашего будущего малыша.
Целую
Качаз».
«21 февраля, тюрьма Сантэ
Дорогой друг!
Спасибо за все ваши сообщения и заботу о нас! Обещанную заметку для газеты пришлю в следующий раз.
Кто это вам наболтал, что мы здесь голодаем? Пустяки какие! Нам выдают хлеба и похлебки столько, сколько получает любой рабочий на производстве. А насчет моих синяков и двух нехватающих ребер скажу просто: на человеческом теле все эаживает, заживут и мои раны. Физическая боль не так уж страшна, если человек привыкнет относиться к ней философски. Куда тяжелее сознание, что в этой проклятой клетке ты обречен на бездействие, в то время как твои товарищи борются и ты им так нужен.
Почему-то ты ничего не пишешь о своем здоровье. Ради всего святого, береги себя.
Твой Качаз».
«2 марта, тюрьма Сантэ
Дорогая Жюли!
Наконец достал бумагу и могу удовлетворить твое любопытство относительно всех обстоятельств моего ареста.
Как тебе известно, по целому ряду признаков я догадывался, что полиция напала на мой след. В те дни, когда мы не встречались с тобой, я принял ряд предосторожностей. Прежде всего почти прекратил встречи с людьми, заново перестроил все явки, сменил документы, переехал на новую квартиру и, прикидываясь больным, старался как можно реже показываться на улице. Но однажды пришлось отлучиться надолго. По возвращении домой я узнал от консьержки, что два прилично одетых господина настойчиво интересовались «господином Ованесом», — это моя последняя кличка. Они выдавали себя за моих хороших знакомых и просили ее проводить их ко мне в комнату. Консьержка догадалась, что тут кроется что-то неладное, и не пустила их.
Для меня этого было достаточно, сомнений не оставалось: полиция узнала мое новое местопребывание и фамилию, под которой я там поселился. Я поспешно поднялся к себе и, захватив самое нужное, незаметно вышел.
При таких обстоятельствах самое разумное решение, которое пришло мне в голову, на некоторое время уехать в известное тебе место и там переждать события. Но не успел я появиться на платформе вокзала, как четверо французских полицейских, вооруженных автоматами, окружили меня. Сопротивление в таком людном место было немыслимо, и я дал возможность надеть на себя наручники. Велико было мое удивление, когда в полицейской префектуре, куда меня доставили, я увидел Сурена, Марка, Лефобюра и остальных товарищей! Как выяснилось, всех арестовали в один и тот же день.
Об остальном писать не имеет смысла. Последовало то, что делается в таких случаях: допрос, очная ставка, угрозы и прочее. Любопытно то, что следователь знает обо мне все подробности, чуть ли не со дня моего приезда во Францию. Я обвиняюсь во всех смертных грехах, совершенных и не совершенных мною. Нужно ли добавлять, что от всех предъявленных мне обвинений я отказался и никого не узнал! Еще раз повторяю, что тут замешана рука предателя, и я много бы дал, чтобы узнать его фамилию.
Вот и все.