Росстань
Шрифт:
Устя в сани не садилась, а по-прежнему шла рядом с лошадьми.
— Скорей надо! Скорей!
— Нельзя скорее. Лошади пристали. Еще немного — и с ветерком покатимся, — Устя внимательно посмотрела в лицо офицера. «Замерзает, сволочь».
Перед спуском снова остановила лошадей. Подошла к Каурке, поправила хомут, проверила супонь, чересседельник. Кони потянулись к девушке мордами, терлись о полушубок, очищая носы ото льда. Устя все делала не спеша, обстоятельно. Японцы с суеверным ужасом наблюдали за ней. Потом, бесцеремонно оттеснив солдата,
— Пошел!
Кони рванули, холодный воздух перехватил дыхание, брызнул снег из-под кованых копыт коренника. Выстилалась в махе гнедая пристяжка, свистел над головой бич, сливались в серую полосу пролетавшие мимо придорожные кусты. Злой восторг захватил сердце девки. Она что-то кричала, захлебываясь обжигающим ветром.
На развилке, где узкий проселок отворачивал круто влево, сани занесло, ударило о кочку. Устя ждала этого поворота и, как клещ, вцепилась в головки розвальней. Краем глаза она видела, как вылетели из саней закоченевшие японцы, как летели отдельно от солдат их лохматые шапки, винтовки. Лишь офицер ухватился за сани и тащился сбоку, силясь что-то крикнуть. Устя полоснула бичом по перекошенному в напряжении лицу и, видя, что японец вот-вот перевалится в сани, выхватила из головок топор. Блеснуло на солнце отточенное лезвие, тело офицера дернулось, перевернулось несколько раз в снежной пыли и осталось лежать на дороге. Хрустнул далеко за спиной одинокий выстрел, заныла высоко над головой слепая пуля.
Лошади во весь опор уходили от развилки дорог. Устя погоняла, не жалея мокрой, исполосованной бичом широкой спины Каурки. Остановилась нескоро, лишь спохватившись, что так можно загнать коней насмерть.
Вздрагивая от пережитого, она обошла тяжело поводивших потемневшими боками лошадей, проверила упряжь. Вытащила из-под оставшейся соломы потники, накрыла ими спины Каурки и пристяжки. Потом легко тронула вожжами. Объехав остроголовую сопку, она увидела, как наперерез ей, из сиверка, движутся трое верших.
— Эй! Стой!
«От этих не убежишь», — мелькнула у Усти мысль. Она натянула вожжи и, опасливо всматриваясь во всадников, стала ждать.
Подъехавшие были в коротких козьих дохах, до глаз закутанные в башлыки. Поперек седел лежали винтовки.
— Гордая стала, не узнаешь, — хохотнул мужик на высоком белолобом коне.
На такую удачу Устя не надеялась.
— Братка! Кольша! — и, сама не ожидая того, заплакала.
— Поздоровайся вначале, девка, а потом реви.
— Дядя Андрей! Да как вы тут… Ей-бог, не узнала, — заговорила она сквозь слезы, но уже улыбаясь. — А это с вами, третий-то? Его уж совсем вроде не знаю.
— В Ключах не бывала? Тогда не знаешь. Хочешь, так познакомлю?
— Куда, сестра, путь держишь?
Устя вздохнула.
— Куда ж мне теперь деваться. К вам только.
Волнуясь, Устя рассказала обо всем.
— А он уцепился и тащится обок саней. Тогда я топором его…
— Не журись, девка.
— Так человека же порешила…
— Эка
— Тятя, кто больше. Он говорит, японцы на морозе хлипкие, быстро закоченеют.
— Надежный мужик у тебя, Николаха, отец.
Покурив, всадники разделились. Николай поехал проводить Устю на одинокую заимку, куда не заглядывали ни белые, ни японцы, а дядя Андрей с ключевским мужиком решили съездить к развилке дорог.
— Надо глянуть на твое дело, девка.
До зимовья оказалось недалеко. Хозяева были знакомыми и встретили гостей радушно. Загудел на земляном полу пузатый самовар, хозяйка сбегала в занесенный снегом балаган, служивший кладовой, принесла миску твердых, как галечник, мороженых пельменей, кружок сливок.
Только теперь Устя почувствовала, что с утра не ела. Перед тем как сесть за стол, она повернулась к темной иконе Божьей Матери, жарко зашептала молитву, закрестилась.
Николай с удивлением смотрел на сестру, но ничего не сказал. Устя села за стол с покрасневшими от слез глазами, скорбно поджав губы.
Николай все же не выдержал.
— Георгию Победоносцу надо было молиться. Да радоваться. А ты ревешь. Слышь, паря, — обратился он к хозяину, — сестра-то у меня какая! Японца зарубила.
Хозяйка откинула с головы платок, чтобы лучше слышать, замерла у печки, с жадным любопытством уставилась на гостью.
Хозяин, звероватый мужик, до глаз заросший бородой, довольно крякнул.
— Выпить надо по этому поводу, — сходил за ситцевую занавеску, вернулся с бачком китайского контрабандного спирту. — И ты, девка, выпей, погрей душу.
— Не пью я.
Николай тряхнул чубом.
— Можно. Немножко можно.
Жидкость обожгла горло, затуманила голову, растопила на душе тяжелую ледышку.
За маленьким промерзшим окошком залаяли собаки, заскрипел снег. В зимовье ввалился дядя Андрей.
— Молодец, девка! Тебе бы казаком родиться надо, — простуженно захрипел он от порога. — Трое солдат, как вылетели из саней, так и не поднялись. Одного, правда, на дороге нашли. Винтовка рядом.
— Верно, он стрелял.
— Так на дороге и закоченел. Снесли мы их в овражек от дороги подальше. Снежком закидали. И офицерика туда же доставили. Теперь если их и найдут, так только весной.
Уже потемну маленький отряд собрался в дорогу.
— Спасибо, хозяева, за хлеб-соль, — прощался дядя Андрей. — Устю мы забираем с собой. В поселок ей не вернуться. Вы нас не видели. А то Тропин или Букин прознают…
— Не выдумывай, не гневи Господа.
Хозяйка у порога поцеловала гостью, перекрестила.
— С Богом, милая.
Ее муж вышел во двор без шапки, в одной рубахе и так стоял, пока не затихли за темной завесой скрип полозьев и топот лошадей.
В поселке стало слышно, что партизаны напали на японцев, уехавших в завод. Что в перестрелке убили Устю и лошадей.