Русь и Орда
Шрифт:
Пока монах просматривал свитки, отчеркивая ногтем подходящие к случаю статьи, Василий, сидевший почти рядом с аналоем, поглядел на стоящих перед Божьим судом. Прошло не более получаса, как они подняли руки, но купец уже заметно сдавал: лицо его побагровело, лоб покрылся испариной, а гнущиеся в локтях руки дрожали от напряжения. Зато зверовщик, казалось, чувствовал себя отменно и с усмешкой презрения глядел прямо в лицо своего противника.
— Повинись лучше, Лука, — сказал он вполголоса, — тебе больше как полчаса все одно не выдюжить, а я эдак хоть до ночи простою! Видать, поп правду баял, что невиновному ангелы Господни пособляют
Купец ничего не ответил, только отвернул в сторону лицо, и руки его затряслись сильнее. Отец Митрофан отыскал между тем в уложениях все, что было нужно, и теперь нараспев вычитывал:
— «Аще что попхнёт муж мужа либо к собе, либо от собя, либо по лицу ударит, а видока два выйдут, то три гривны в казну и гривну за обиду».
— За обиду, как сказано, никому, — промолвил князь, — а по три гривны пени взять с каждого, опричь мужа, за жену свою вступившегося, и воина, который тщился водворить порядок.
— А кто же за увечье мое заплатит?! — воскликнул ремесленник с перевязанной рукой. — Нешто, коли он воин, дозволено ему на улице людей рубать?
Князь вопросительно посмотрел на отца Митрофана, и тот сейчас же прочел:
— «Аще кто кому порвет бороду или ударит батогом, либо чашею, либо жердию, а люди видят, то пени двенадцать гривен. А кто не стерпев того ударит мечом, то вины ему в том нет».
— Слыхал? — обратился князь к перевязанному. — Вины на воине нет, ибо ты первый его жердию ударил. А с тебя выходит не три гривны, а двенадцать гривен пени. За пораненную руку твою половину тебе прощаю, а шесть гривен будешь платить целый год, по полгривны в месяц.
— А мне, князь-батюшка, кто заплатит за сором? — выступила вперед одна из женщин. — Ведь меня при людях оттаскал за волосы энтот аспид, — ткнула она пальцем в сторону мужика с оборванной бородой.
— За энто самое твой человек уже мне бороду порвал, — угрюмо промолвил последний. — Слыхала, что чернец-то вычитывал? Моя борода двенадцать гривен стоит. Это небось подороже твоих волосьев!
— Ее муж бороду тебе оборвал за дело, — внушительно сказал князь, — и он за то не в ответе: свою жену он защищать обязан перед Богом. А ты за бесчестье заплатишь ей, сколько положено по закону. Читай, отче.
— «Аще кто пошибает боярскую дщерь или жену, за сором ей пять гривен золота, а меньших бояр — одну гривну золота, а городских людей — три гривны серебра, а сельской женке одну гривну и столько же пени в княжью казну», — прочитал монах.
— Стало быть, окромя трех гривен пени, заплатишь ей за бесчестье гривну серебром, — сказал князь. — Запиши кому что, отец Митрофан, да отпусти их.
— Еще одно взысканье надлежит сделать, княже, — сказал монах. — В уставе князя Ярослава Володимировича сказано: «Аще жена мужа бьет, — в церковную казну три гривны пени». А тут перед нами стоит лихая женка, коя на людях мужа своего, от Бога ей данного, кочергою била.
— Истина, — промолвил князь. — Кто из вас муж этой бабы? Ты? Заплатишь три гривны пени в церковную казну.
— Помилуй, всесветлый князь! Меня били, мне же за то и пеню платить?
— Вестимо, тебе! Чтобы не дозволял бабе себя бить. Не жена мужа, а муж жену учить должен. Тако во Святом Писании сказано. Ну а теперь ступайте все с Богом, да глядите у меня: кто вдругораз в озорстве попадется, тому уже двойная пеня будет.
Прежде чем вызвать
— Ну как, торговый человек? — спросил князь. — Будешь пыжиться, доколе сердце лопнет, али довольно? Может, теперь врать станешь, что Господь Бог ошибается, на тебя указуючи?
— Каюсь, батюшка-князь, милостивец! — прохрипел купец, разом роняя руки и падая на колени. — Омрачил мне разум нечистый, толкнул меня, проклятый, на плутовство!
— Стало быть, не ты, а нечистый всему виновник? Ну, ин ладно, ты с него и взыскивай, а я уж, не обессудь, с тебя взыщу: за плутовство свое уплатишь зверовщику не десять, а двадцать гривен, да двадцать гривен пени в казну, да еще двадцать на церковь. А за то, что дерзнул ты на лжи крест целовать, на торговой площади в день большого торга, чтобы всем в пример и в назидание было, получишь двадцать батогов.
— Смилуйся, батюшка, не вели меня батогами казнить! В жизни больше никого обманывать не стану!
— Ты, может, обманывать и не схочешь, ан нечистый к тебе вдругораз подъедет? Видать, он тебя умеет обхаживать. Мнится мне, что с батогами дело будет надежней. Покуда в яму его, — сказал князь стоявшим у крыльца дружинникам. Те сейчас же подхватили и увели с собою хнычущего купца.
Далее следовало еще несколько дел о сравнительно мелких кражах и различных формах оскорбления личности, каравшихся денежной пеней. На тех, кто не мог ее уплатить, князь накладывал временную кабалу, иными словами — заставлял эту пеню отрабатывать.
Самым серьезным из рассмотренных в этот день преступлений оказалось дело о прелюбодеянии посадского кузнеца с черницей. Разбирать в нем, собственно, было нечего: виновных застали с поличным, на монашку отцами Церкви уже наложена была суровая епитимья. Оставалось лишь покарать ее соблазнителя, но тут возникло затруднение: Ярослав Мудрый, «аще кто сблудит с черницею», налагал сорок гривен пени, а внук его, Владимир Мономах, под давлением высшего духовенства (в ту пору почти сплошь греческого) постановил за это преступление «урезать виновному носа».
Александр Михайлович своих подданных никогда не увечил, а заплатить сорок гривен кузнец явно не мог, так что существующими уложениями в этом случае нельзя было воспользоваться. Немного подумав, князь постановил:
— Во искупление богомерзкого блуда своего пойдешь на четыре года в монастырскую кабалу. Вестимо, не в женский монастырь, — добавил он, — ино при твоих повадках ты из кабалы и через сорок лет не выйдешь!
— Вот ты теперь и разумей, — сказал старый князь Василию, когда последняя тяжба была рассмотрена и они шли в трапезную полдничать. — Если бы я сегодня, к примеру, суд вершил по греческим либо латинским законам, двоих мне не минулось бы сжечь на костре, еще одного или двух казнить иными видами смерти, да отрубить с полдюжины рук, да несколько языков и носов урезать. Прикинь — сколько бы это осталось вдов, сирот да ни к чему, кроме попрошайничества и воровства, не способных калек! А какие на них грехи, ты сам видел.