Рыболовы
Шрифт:
— Да и невозможно врить, — откликнулся егерь.
— Ты долженъ врить! Что мн передъ тобой врать? Корысть какая, что-ли!
— Позвольте, Романъ Романычъ…
— Молчи. Иду дальше — опять собака наводитъ на тетерева. Тутъ вотъ онъ, тутъ… Только-бы стрлять. Взвожу курокъ, прицливаюсь — вдругъ шасть заяцъ…
— И заяцъ тетерева унесъ?
Плшивый человкъ счелъ за нужное обидться.
— Послушайте… Зачмъ вы со мной такъ разговариваете? Я-же вдь не лгунъ. Я очень хорошо понимаю, что заяцъ не можетъ схватить тетерева, тмъ больше, что тетеревъ на дерев. На заяцъ меня окончательно съ панталыку сбилъ. Я растерялся. Не знаю, въ тетерева
— И объ этомъ случа будете корреспондировать въ охотничью газету? — спросилъ докторъ.
— Ну, объ этомъ-то что-же корреспондировать. Тутъ просто совпаденіе… Тетеревъ и заяцъ… Но я васъ спрашиваю: кто-бы не смутился?
— Случай удивительный…
Именно удивительный. Курьезъ, совсмъ курьезъ. Но лисица… О лисиц я непремнно въ охотничью газету письмо напишу. Ну, тутъ я разсердился, плюнулъ и вернулся въ избу, — закончилъ плшивый человкъ. — Который теперь часъ?
— Да ужъ скоро три.
— Экъ, я спалъ-то. Вдь я часа два съ половиной отмахалъ. Охо-хо-хо.
Плшивый человкъ звнулъ.
Егерь Холодновъ внесъ шипящую яичницу на сковородк. Охотники стали присаживаться къ столу. Докторъ отвинчивалъ стаканчикъ у своей фляжки. Охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, говорилъ егерю:
— Холодновъ! Ты подай намъ бутылку мадеры-то, которую я привезъ.
Петръ Михайлычъ
На двор охотничьей сборной избы сидитъ егерь — старикъ въ высокихъ заплатанныхъ сапогахъ и съ физіономіею николаевскаго солдата: подстриженные сдые усы, слившіеся съ бакенбардами, и пробритый когда-то, но заросшій щетиной подбородокъ. На немъ казакинъ, очень ветхій, и рыжая войлочная шапка, покрывшаяся мстами слоемъ сала съ приставшей къ нему пылью. Онъ сидитъ на крылечк избы, пригнувшись съ колнкамъ, положивъ на нихъ локти, и покуриваетъ трубку-носогрйку, безпрестанно сплевывая. Утро, часовъ семь. Передъ нимъ стоитъ мужикъ въ жилетк поверхъ рубахи и въ замасленномъ картуз.
— Ты мн все-таки скажи, — говоритъ мужикъ егерю:- подетъ онъ сегодня обратно на желзную дорогу или не подетъ. Я къ тому спрашиваю, что у меня лошадь на лугу и, ежели подетъ, то я долженъ ее ловить.
— Гд-же хать, коли еще и не охотлся! Зачмъ-же тогда было прізжать къ намъ? — отвчалъ егерь. — Вотъ веллъ разбудить себя утречкомъ, чтобы идти со мной на охоту — третій разъ его бужу, не встаетъ и даже дерется.
— Тсъ… И вчера стало быть не ходилъ?..
— Гд ходить, коли безъ заднихъ ногъ… Тутъ такое пиршество было, что упаси Богъ. Пришли семинаристы съ погоста, пли кантаты, — ну, и утрамбовался. Раковъ варили, грибы жарили, уха была. Мальчишка изъ кабака ужъ таскалъ, таскалъ пиво, да и усталъ таскать.
— Поповскихъ дтей поилъ?
— И поповскихъ, и дьяконскихъ, и дьячковскихъ. Всхъ поилъ. Сосдскіе мужики приходили, бабы — и имъ подносилъ.
Мужикъ съ сожалніемъ прищелкнулъ языкомъ и сказалъ:
— Скажи на милость, а я и не зналъ. Вотъ незадача-то! Пришелъ-бы я, такъ, пожалуй, и мн поднесъ-бы…
— Въ
— Оплошалъ я, оплошалъ. И который разъ такъ. Я жерди лавочнику возилъ. И дернула меня нелегкая жерди возить! Ахъ, ты, пропади онъ совсмъ! Да вдь кто-жъ его зналъ, что онъ загуляетъ! Я думалъ, что онъ на охот, по лсу бродитъ.
— Вдь ужъ всегда онъ такъ.
— Да вдь два дня. Я думалъ, что онъ день отгулялъ да и на охоту.
— Осенью разъ на порошу по зайцамъ пріхалъ, такъ четыре дня гулялъ и все не могъ остановиться. Такъ изъ избы и не выходилъ. Напьется — спать, проснется — опять пить. Баню тогда даже для него топили, чтобъ хмель выпарить и съ чистымъ сердцемъ за зайцами идти, а онъ въ бан выпарился — пуншъ посл бани сталъ пить, да такъ съ чмъ пріхалъ съ тмъ и ухалъ.
— Тсъ… То-есть вришь, кляну себя, что я не зналъ, что онъ гуляетъ. А все жена. Позжай, говоритъ, за жердями, лавочникъ жерди возитъ къ себ на дворъ. И ты, Амфилотей Иринеичъ, съ нимъ пилъ?
— Малость выпилъ, а такъ, чтобы настоящимъ манеромъ — не удалось. Гд-же мн! Я съ нмцемъ-аптекаремъ въ лсъ ходилъ, выводковъ ему указывалъ. Нмецъ ужъ дорвался до охоты, такъ часовъ семь по лсу бродилъ, а когда мы вернулись въ избу — все уже выпито было и Петръ Михайлычъ сидлъ и клевалъ носомъ. Совсмъ готовъ. «Разбуди, говоритъ, меня въ пять часовъ, чтобы на охоту идти» — и свалился на лавку. Постель мы ему постлали, перетащили его — и вотъ спитъ до сихъ поръ, — разсказывалъ егерь.
— И такъ-таки никакихъ остатковъ посл него не осталось? — допытывался мужикъ.
— Полторы бутылки пива осталось — я выпилъ. Коньяку на донышк съ полрюмки было — тоже выпилъ, а больше ничего.
— Такъ вечеромъ стало быть онъ сегодня на желзную дорогу подетъ, къ вечернему позду, что-ли?
— Да почемъ-же мн-то знать! Ты знаешь его характеръ! Характеръ нравный. Купецъ богатый, загульный, такъ что ему! Вотъ пойти опять побудить его.
Егерь выбилъ изъ трубки золу, спряталъ трубку въ карманъ и поднялся съ ступенекъ. На крыльцо вышла баба съ ведромъ грязной воды и, услыша слова егеря, заговорила:
— Проснулся ужъ, ругается за стной и самоваръ требуетъ.
— Проснулся? Ну, вотъ и отлично.
Мужикъ двинулся на крыльцо.
— Куда-жъ ты лзешь! — остановилъ его егерь. Надо ему еще умыться подать. Дожидайся своего термину. Умоется, за чай сядетъ — вотъ и позовемъ тебя.
— Понимаешь ты, у меня лошадь въ ночномъ и долженъ-же…
— Ну, и пусть будетъ въ ночномъ.
— Амфилотей! — послышался изъ избы хриплый голосъ.
— Иду, иду, ваша милость, — откликнулся егерь и направился въ избу.
Баба, выплеснувъ ведро грязной воды, стояла еще на крыльц.
— Второй день чертитъ и все еще не можетъ отправиться на охоту, — разсказывала она, подмигнувъ мужику. — Вчера шесть гривенъ мн далъ, дай Богъ ему здоровье.
— За что?
— А утенка у меня на огород подстрлилъ. И утенокъ-то ледащій. Аграфена съ красной смородиной пришла — ей тридцать копекъ, а и смородины-то на гривенникъ.
Мужикъ слушалъ и съ досады даже бросилъ шапку на землю, снявъ ее съ головы.
— И чортъ меня дернулъ съ этими жердями возиться! Вдь и мн-бы что-нибудь перепало. Онъ меня любитъ. Всегда «стаканъ» да «стаканъ», Такъ стаканомъ и называетъ. И имени мн христіанскаго нтъ, чтобы Степаномъ меня назвать.