Сахарный немец
Шрифт:
Думал, думал чорт, да и сунул, когда месяц взошел, а солнце за край земли укатилось, и стало на земле темно, как у этого чорта под мышкой,сунул чорт в свою сумку обоих...
Когда Прохор замолчал, кончив рассказку, Сенька опять только причмокнул губами, дескать, мало что можно понять из того, что человек вытворяет, лучше об этом не думать и не забивать мужицкую голову разным дерьмом,- отвернулся от Прохора, ничего не сказавши, и захрапел в ожиданьи обеда.
К вечеру в
На столе стояла бутылка с четырьмя звездочками и грязный стакан с окурком на дне...
– Добрый вечер, ваше-высоко, - тихо сказал Иван Палыч...
Зайчик, должно быть, спал или был в сильной задумчивости и потому не ответил на приветст-вие Иван Палыча...
– Добрый вечер, говорю, ваше-высоко,- повторил громче Иван Палыч...
Зайчик дернул плечом и показал Ивану Палычу молча на табурет возле стола, а потом на бутылку:
– Выпей, Иван Палыч,- сказал он тихо.
– Покорнече благодарим, ваше-высоко,- я...
– Выпей, Иван Палыч,- я один пить не люблю...
Иван Палыч выкинул окурок и налил до половины в стакан, отпил глоток и стакан поставил назад, удивленно поглядевши на Зайчика: в бутылке была двинская водичка, у нее вкус особый, совсем отменный от окопной воды, из которой солдаты чай себе ставят...
– Покорниче благодарим, ваше-высоко,- испуганно прошептал Иван Палыч,должно быть, отвыкши: вкусу не слышу!
– Я и сам, Иван Палыч, пью без удовольствия...
Зайчик долил стакан и залпом его выпил.
– Перехватил раньше,- подумал Иван Палыч,- а теперь водичкой отхаживается.
Зайчик опять уронил голову на руки.
– Неможется,- говорит,- Иван Палыч, страсть как,- и пальцы хрустнули, словно сломанные ветки на морозном ветру.
Иван Палыч присел на табуретку, трубку выкурил, недоумевая, что это творится с Зайчиком, потом, разглядевши на призрачном свету от коптилки чистую струйку, бегущую из-под Зайчиковых глаз, поднялся и тихо про себя сказал:
– Дела твои, Господи...
Подумал было Иван Палыч, не прислать ли на сегодняшнюю ночь кого к командиру, потом махнул рукой, человек он был до всего равнодушный, потому только и подумал:
– Глаза на мокром месте! Тюря!
Попятился Иван Палыч к двери и, не дожидаясь ответа, взял под козырек:
– Прощенья просим, ваше-высоко!
* * *
Где явь и что сон,- все слилось в один незабываемый день, выжженный в огненный знак на душе. Как это могло случиться, как это случилось, за каким углом простоял в эту минуту белый ангел и не отвел вовремя Зайчикову руку и не толкнул под нее белым крылом?
Уронил Зайчик голову на стол, широко раскрытыми глазами смотрит в темный угол, где паук все заплел в паутину:
Вот она
Посреди нее стоит дуб десятитысячелетний, покрыл он ветками селенья и поселки, города и деревни, запутался у него в ветках полуночный месяц, улыбается месяц в обе щеки, наклонился низко и чертит по земле своими ресницами...
Плывут к нему девичьи туманы по полям бескрайным и тихим, в туманах заливистые переборы Ком-ковской тальянки, плачет тальянка, только плачет она от радости, что некуда подевать эту радость, рыдает она от избытка веселости, бумажной могучей грудью задыхаясь под рукой разудалого песенника Ваньки Комкова...
В новой хате, бревнышко к бревнышку, словно строка к строке в староотеческой книге, в новой хате сидит Петр Еремеич, пьет чай с своей Аксиньей из голубых кумочек, а кони его пасутся на приречном скате, и весело оттуда звенят с шелковых ошейников их бубенцы; слились они с туманом, и у пастуха в руке не дудка, а луч от полуночного месяца, и в сумке, пропахшей хлебом, свежий душистый коровай - потому, знать, и льется в далекие дали свирельнатая песня и ему подпевает каждая былинка и каждый цветок кивает головкой:
Ой, луга - куга шелковая!
Книга вещая, толковая!
Синь, густынь, чаща молесная,
Жизнь - невеста неневестная!..
Хохрются на налишинах сирины и альконосты, расправляя свои голубые, сизые, сизо-розовые и синие перья, поднявши тонкие клювы к полночной луне, гургукает с крылечка недоходный голубок, машет крыльями, словно манит ими путника с дороги:
– Входи, мирный путник, да будет мир в твоем сердце под мирным кровом...
* * *
Сморгнет Зайчик слезу и исчезнет виденье, колыхнется в углу паутинная сеть, и за нею снова вспыхнут далекие страны.
Что это там в тумане полевом?..
Не заря ли раскинула золотые уборы?.. То ли золоченые кровли хат, крытых новой соломой, то ли в светлый праздник горят перед образом свечи?..
Смотрят на Зайчика две синих лампады, росятся у них человечьи ресницы, с ресниц падают крупные слезы...
Не город ли это там Чагодуй на заре?..
Не Колыгинов ли загородный дом, где у окна плачет печальная Клаша?..
Или это только за туманом - туман...
Только видит всё это Зайчик, видит, как на яву... Хочет Зайчик встать из-за стола, шагнет шаг в паутинный угол, и совсем под ногами потечет быстрая Незнайка-река... Посмотрит Зайчик, девичья чиста вода, как девичьи слезы, звонка водица, как девичья песня, желт прибережный песок, как девичья коса...
Только на том ее берегу темно вверху, все покрыто черной овчиной, а по берегу искрится не то снег на морозе, не то рассыпан искристый сахар, и по сахару вьется от берега алой бровкою кровь...
Пойдет Зайчик глазами по бровке и словно пропадает вместе с ней в темноте, сначала вроде как ничего и никого не видно, потом будто откуда-то издалека-далека услышит Зайчик тонкий и слабый, как детский, голосок:
– Сдраствуй, Русь!!.
Вздрогнет Зайчик, наклонится над водой и захолонет в сердце...