Салат из одуванчиков

Касаткина Елена

Конвейер инвалидов не знал простоя. Помогал пансионат, который хоть и приносил доход, но и затрат требовал немалых. Выбирался один из постоянных клиентов, которого благодаря усилиям заведующей столовой вдруг косил неведомый недуг. О чём ставили в известность родственников с предложением перевода из корпуса здоровых в корпус больных. Отказов почти не было. Всё работало как часы, пока собака не откапала могильник, куда сбрасывали расчленённые тела.

Иван Петрович вкатил кресло в кабинет Глафиры с напором паралимпийца.

— Э-э-э… О-о-о… — гремело из немой гортани. Инвалид дёрнул корпус тела

вперёд и швырнул на стол обрубок человеческой руки.

Глафира взяла в руки мобильный телефон, потыкала в него длинным ноготком, приложила к уху и с невозмутимостью произнесла:

— Аня, зайди ко мне, у нас проблема.

Проблему решили в тот же вечер. Иван Петрович был приговорён.

— Это всё они… Всё они… Я тут нэ прычём? — Акоп Аганесян яростно выпучивал крошечные глаза.

— Перстенёк не жмёт? — пригвоздил Котов.

Крошечные глазки зашустрили, забегали, заскакали по лицам и замерли под испытывающим взглядом Рязанцевой.

— А что пэрстэн? — выдавил неуверенно, засунув руку между коленей.

— По показаниям Анны Калининой и Виталии Тёмовой данный перстень принадлежит Тобару Личко. — Лена развернула лист допроса бабы Нюры и пододвинула к Акопу. — Каким образом перстень попал к вам?

— От… — Матерное словечко повисло на губах. Аганесян стянул с толстого пальца золотой перстень и положил на стол. — Нэ воровал, взял поносить. Чэго такого?

— А что ещё вы брали поносить у пенсионеров пансионата и забывали вернуть?

— Да, нэчэго такого…

— Акоп Артурович, я советую вам говорить правду. Мы провели обыск не только в вашей комнате, но и в подсобных помещениях. В мешке, который вы поручили садовнику утопить в реке, нами обнаружены инструменты, с них взяты пробы на экспертизу. Хорошо, что он не успел выполнить ваше поручение. Так что времени у вас на чистосердечное почти нет. Когда результаты будут готовы, ваши признания уже мало чем вам помогут. Подумайте. Сейчас всё зависит от вас. Пойдёте вы как равный соучастник преступных деяний, совершаемых на протяжении многих лет, или как человек, которого вынудили к участию.

— Да, да, мэня вынудыли, — подхватил крючок Аганесян. — Это всё они.

— Вы готовы дать показания?

— Да, да, конэчно.

— Тогда рассказывайте.

— Это всё Анька, она заставила мэня разрубать тэла. Старики мёрли, как мухи, а они дэлали вид, что всё нормально, а сами их пэнсии получали.

— Каким образом избавлялись от тел?

— Ну так, дэлили на части, чтоб быстрэй гнили и сбрасывали в ямы, присыпали зэмлёй.

Акоп Аганесян рассказывал охотно, почти взахлёб, перескакивая акцентом с мягких согласных на твёрдые. Рассказывал хладнокровно, зло, как будто и не о людях говорил вовсе, а о неодушевлённых предметах.

Эпилог

«Мне уже много лет. И я могу никуда не торопиться. Всё, что мог сказать, я уже сказал. Всё, что хотел сделать, уже сделал. То, что не сделал, не имеет значения. Всё неосуществлённое не имеет смысла. Его просто нет в моей жизни. Подводить итоги — пустое занятие. Ибо подводить нечего. Под чертой сальдо, как оказалось, всегда нулевая сумма. И мир, покорно лежащий у ног победителя, на поверку оказался абстракцией, не имеющей ко мне никакого отношения. Я одинок. Не в этом ли состоит главный секрет старости? Ведь каждый умирает в одиночку. Совсем нет. Мы все изначально одиноки.

Но в молодые годы иллюзия приобщённости к невыразимо прекрасному, искристому, бурлящему миру сильна и не вызывает отторжения. Когда жизнь — это движение, а неподвижность подобна смерти, мы забываем об одиночестве. Загоняем мысли о ней далеко в подвалы сознания, в темноту склепов, во мрак Некромикона. Создаем иллюзию бессмертия. В молодости мы нашпигованы иллюзиями, как датская свинина маслинами. И жизнь в юности — это бесконечная грёза, сон наяву, где явь вплетена в сеть ложных истин и самонадеянных фантазий. Жизнь кажется бесконечной. Но вот что странно. Сейчас, в свои восемьдесят лет, я почти уверен: время не властно над моей жизнью. Кто-то говорит о вытеснении страха смерти. Я говорю о безразличии. Ведь я мог умереть и раньше. В детстве, когда без опыта и подготовки попытался переплыть озеро. В юности, участвуя в драках с поножовщиной. Мог разбиться на мотоцикле. И это было настолько убедительным, что я уверился: это неминуемо случится. Мог погибнуть, подорвавшись на растяжке или от шальной пули. Когда сорвался со скалы и только правильно собранная страховочная цепь помогла выжить… Не думаю, что, сломай я тогда шею, мир хоть в чём-то изменился бы. С годами выработалось правило: живи так, будто уже умер. И ты ничего не должен этому миру. Это главный секрет долголетия. Тяжело ли жить? Нет. Если не цепляться за каждый прожитый день. Я видел не раз, как умирают люди. Нет в смерти никакой мистики. Это даже необычным не назовешь. Не сразу, но постепенно начинаешь понимать: именно так, на грани, смерть становится жизнью. И жизнь — непременным условием смерти. Но и это теперь не имеет значения. Только одиночество. И благодарность миру за то, что довелось здесь побывать. СПАСИБО».

Лена захлопнула книгу «Старик и лёд». На обложке суровое лицо немолодого уже человека. За его спиной огромный слоистый торос. Нагромождение льда как символ человеческого равнодушия, холода, отчуждения. Книгу Ивана Петровича, изданную усилиями Агаты Тихоновны, она купила по пути на работу, присела на минуточку в тень огромного клёна, начала читать и уже не могла остановиться. Проглотила за час. Лёгкий, умный содержательный текст читался на одном дыхании. История жизни автора, художественно переложенная в повесть, завершалась мудрыми словами прощания с жизнью. Знал ли он, чувствовал ли, что уход будет так скор и так ужасен?

Когда останки Ивана Петровича достали из выгребной ямы, на обрубке его руки ещё тикали часы. Их опознала Агата Тихоновна. Опознала и потеряла сознание. Потом уже, придя в себя, попросила:

— Леночка, можно мне забрать часы себе?

— Это вещественные доказательства, они пока что прикреплены к делу.

— А потом?

— Потом мы обязаны передать их родственникам погибшего.

Агата Тихоновна опустила голову так низко, что глубокие вертикальные морщины шеи смялись в складки дряхлой провисшей кожи.

Боль кольнула в груди, натянула струной скулы, защемила гортань, застопорила комком горло, ударила в висок. Ледяные торосы грохнули, сдвинулись с места и поплыли.

Щёлкнул замок, скрипнула дверца сейфа. Лена вынула часы.

— Возьмите.

Агата Тихоновна подняла заплаканные глаза, взяла дрожащей рукой часы с чёрным потёртым кожаным ремешком. Приложила к уху. Круглое мутноватое стекло было тёплым. Ритмичные звуки хода секундной стрелки отмеряли не властное над жизнью время.