Самарканд

Маалуф Амин

— Какие иностранные монеты имеют хождение в Персии?

— Царские империалы, карбованцы и голландские дукаты. Французские и английские монеты очень редки.

— Как зовут нынешнего правителя?

— Наср ад-Дин.

— Говорят, он прекрасный король.

— О да, он чрезвычайно благожелателен по отношению к иностранцам, великодушен, образован, знает историю, географию, рисует, говорит по-французски и прекрасно владеет восточными языками — арабским, турецким и персидским».

Добравшись до Трапезунда, я остановился в гостинице «Италия», единственной в городе. Можно даже сказать, что она была с удобствами, если пренебречь тучами мух,

превращавших каждую трапезу в нечто, напоминающее физзарядку: бесконечное бессмысленное размахивание руками. Пришлось последовать примеру других постояльцев и за гроши нанять юношу, который отгонял от меня надоедливых насекомых. Самым трудным было убедить его не давить их у меня на глазах между тарелками с долмой и кебабом. Искушение было слишком сильным, и некоторое время спустя он забывался и вновь бил муху у меня под носом.

На четвертый день нашлось место на борту парохода, принадлежащего компании Морских перевозок, курсировавшего по маршруту Марсель — Константинополь — Трапезунд с заходом в Батум — русский порт на восточном побережье Черного моря. В Батуме я пересел на поезд Транскавказской железной дороги и добрался до Баку. Консул Персии оказал мне столь любезный прием, что я счел лишним передавать ему письмо Джамаледдина. Да и то правда, не лучше ли было оставаться и впредь анонимным путешественником и не будить подозрений? Однако меня заели угрызения совести: а что, если в письме содержится нечто, не относящееся ко мне? Словом, я решил вручить письмо по назначению.

— Возможно, у нас с вами есть общий друг, — загадочно начал я и вынул конверт.

Консул тут же при мне бережно распечатал его, затем взял со стола очки в серебряной оправе и принялся читать. И тут я увидел, как его руки задрожали. Он встал, подошел к двери, запер ее на ключ, поднес письмо к губам и замер, словно молился. После чего сжал меня в объятиях, словно я был братом, счастливо избежавшим кораблекрушения.

Справившись с охватившим его волнением, он тотчас позвал слуг и велел нести мой багаж к нему домой, разместить меня в лучшей комнате и готовить праздничный ужин. Он не отпускал меня два дня, забросил свои обязанности, чтобы быть со мной и беспрестанно расспрашивать об Учителе — его здоровье, настроении, а особенно о том, что он думает о положении вещей в Персии. Когда же пришел час расставаться, он забронировал для меня каюту на русском пароходе компании «Кавказ и Меркурий» и отправил со мной в порт своего кучера, которому наказал сопровождать меня до Казвина и оставаться при мне до тех пор, пока я не перестану нуждаться в его услугах.

Это было весьма кстати, кучер оказался просто незаменим. Сам я не смог бы так ловко сунуть в руку усатому таможеннику несколько монет, чтобы он соблаговолил отложить на время свой кальян и обследовать мой багаж внушительных размеров. Он же договорился с Дорожным ведомством о немедленной отправке меня в экипаже, запряженном четверкой лошадей, притом, что чиновник настойчиво рекомендовал нам приходить завтра, а подозрительного вида содержатель постоялого двора, явно его сообщник, уже зазывал нас в свое заведение.

Мысль о том, что другие путешественники смогли вынести эту дорожную пытку, действовала на меня утешительно. Тринадцатью годами раньше до Персии можно было добраться лишь по древнему караванному пути от Трапезунда до Тебриза через Эрзерум — в общей сложности сорок переходов, на которые уходило шесть недель дорогостоящего и изнурительного пути, порой небезопасного из-за непрекращающихся племенных войн. Транскавказская железная дорога перевернула этот порядок вещей и сделала Персию открытой миру: отныне до нее можно было добраться без риска для жизни и особых неудобств на

пароходе от Баку до Энзели, а затем в экипаже до Тегерана.

На западе пушка служит в военных либо парадных целях; в Персии это еще и орудие пытки. Я говорю об этом потому, что, благополучно добравшись до окружной дороги Тегерана, я столкнулся со зрелищем подобного применения пушки: в ее ствол поместили связанного человека, так что оттуда торчала лишь его бритая голова. Ему предстояло оставаться там под солнцем без пищи и воды до тех пор, пока он не умрет, и даже после того; как мне объяснили, это делалось с целью придания наказанию большей наглядности и внушения ужаса тем, кто пересекает городскую черту.

Оттого ли первое впечатление от столицы Персии вовсе не было чарующим? В восточных городах обычно ищешь краски настоящего и тени прошлого. В Тегеране ничего подобного я не увидел. С чем вообще я там столкнулся? С дорогами, слишком широкими, чтобы связывать северные кварталы для богатых с южными для бедных, конечно же, базаром с его многоцветьем красок, верблюдами, мулами, который все же не выдерживал сравнения с каирским, константинопольским, исфаханским или тебризским. И повсюду, куда ни кинь, бесчисленные серые постройки.

Слишком нов был на мой вкус Тегеран, слишком мало истории проглядывало в нем. Века назад здесь находился Рай, влиятельный город ученых, разрушенный во времена монгольских нашествий. Только в конце XVIII века туркменское племя — каджары — вновь заселило эти места. Подчинив себе насильно всю Персию, каджарская династия возвела свое скромное поселение до ранга столицы. До тех пор политический центр страны находился южнее — в Исфахане, Кирмане или Ширазе. Можно себе представить, что думают о «северной деревенщине», которая ими управляет и даже не знает их языка, жители этих древних восточных городов. Правящему шаху во время восшествия на престол понадобился переводчик, чтобы обратиться к своим подданным. С тех пор он худо-бедно выучил персидский.

Нужно сказать, что времени у него на это было достаточно. Когда я приехал в Тегеран, в апреле 1896 года, он готовился отпраздновать юбилей — пятидесятилетие правления. Город был празднично убран, повсюду развевались флаги со львом и солнцем, важные гости, иностранные делегации съехались на торжество, и хотя большинство официально приглашенных лиц было размещено по загородным виллам, обе европейские гостиницы «Альбер» и «Прево» — были переполнены. Мне удалось снять номер в последней.

Я думал было не мешкая отправиться к Фазелю, вручить ему письмо и спросить, где найти Мирзу Резу, но подавил нетерпение. Уже имея представление о восточных обычаях гостеприимства, я догадывался, что, будучи учеником Джамаледдина, он непременно пригласит меня располагать его домом как своим, я же не хотел ни обидеть его отказом, ни рисковать быть замешанным в его политическую деятельность, еще меньше, чем в деятельность его Учителя.

Словом, я поселился в гостинице «Прево», которую содержал выходец из Женевы. На следующее утро я нанял старую клячу, чтобы нанести визит вежливости американскому посланнику, и отправился на Посольский бульвар. А уж оттуда — к любимому ученику Джамаледдина. Узкая щеточка усов, величественная посадка головы, отстраненная манера держать себя, длинные белые одежды — в целом Фазель соответствовал тому образу, который сложился у меня о нем в ходе беседы с константинопольским изгнанником.

Судьбой нам было назначено стать лучшими в мире друзьями. Однако первая встреча этого отнюдь не предвещала: он держался холодно, его манера излагать свои мысли без обиняков обеспокоила меня. Когда, например, речь зашла о Мирзе Резе, он заявил: