Самосожжение
Шрифт:
Задники жизни.
Это были, выходит, задники к тем или иным танцам жизни, в которой уже Гей был одним из солистов.
Вот какая кристаллическая решетка вырисовывалась.
Точнее, лишь предварительный контур некоторых ее сторон.
– Да, но позвольте наконец представиться, - он встал при ее появлении из ванной и сделал церемонный полупоклон: - Гей...
– Как?!
У нее вырвался этот изумленный вскрик, и он замер с полуоткрытым ртом, не успев произнести свое полное имя.
Он,
– Да, того человека, помнится, звали точно так же...
– Он сжег себя сегодня вечером, - у нее дрожал голос.
– Да, я видел.
– И вы говорите об этом так спокойно?!
Он пожал плечами:
– Что же делать... Увы, это не первый и, надо полагать, не последний случай. К сожалению, жертва напрасная.
– Почему?
– спросила она и тут же спохватилась: вопрос был, конечно, глупый.
– О нем уже почти никто не думает... Как не думают о тех, которые гибнут каждый день в войнах объявленных и необъявленных.
Почему-то именно тут она вспомнила Гошку.
Может быть, потому, что он был солдатом.
Война и солдат.
Солдат и война.
Эти два слова стоят рядом.
– Что же делать?
– спросила она в тревоге.
– Образумиться...
– Он пожал плечами.
– Я говорю о тех, кто провоцирует новую войну.
Она долго молчала.
Кажется, теперь она вспоминала Гея.
То есть своего мужа.
Именно от мужа она впервые услышала эти слова.
Он ведь и в книге хотел написать об этом!
Вид пустого бокала, из которого Алина в ванной пила воду, а теперь нелепо держала перед собой, вернул их к тому, с чего они было начали.
– Ну что?..
– Он взял бокал из ее рук и поставил на холодильник.
– Теперь поедем смотреть ночную Братиславу?
Она молча прошла к окну.
Из этого номера вид был не на Дунай, как поначалу Алина подумала, а на храм святой Марии-Терезы.
Как раз в эту минуту раздался звон колокола.
Алина знала, что Гей любил такой тихий, как бы печальный звон колокола.
– И вы тоже пишете книгу?
– спросила она вдруг.
– Да...
– смешался он.
И невольно огляделся.
Нет, нигде не было ничего такого, что говорило бы о его работе над рукописью.
Он привык это скрывать от всех.
Особенно от служащих фирмы, в которой он работал.
– Мне нужны не писатели, а социологи, - заметил однажды генеральный директор фирмы господин Крафт.
И Гейдрих - это было его полное имя - старался помнить об этом.
И даже здесь, в Братиславе, он всякий раз убирал все материалы с глаз долой.
На столе был только журнал с изображением на обложке президента одной великой страны.
–
– резко спросила Алина.
В ее голосе было раздражение.
Ему казалось, что она опять смотрит на церковь, в которой сегодня венчался ее муж.
На другой, естественно, женщине.
Но она, протянув руку почти к самому верху рамы, сказала:
– Там - Рысы...
Гей вздрогнул.
– Что вы сказали?
– Я сразу поняла, зачем вы приехали сюда, в Татры.
Она посмотрела на Красную Папку, которую он держал под мышкой.
– Да, - он кивнул, - мне давно хотелось побывать на Рысы.
– А это у вас... вроде отчета?
– Да!
– Я понимаю вас... Несколько лет назад мы с мужем тоже были на Рысы... А такие канцелярские папки, - вдруг произнесла она, - обычно лежат большущей стопкой на столе моего отца...
– Эту папку, - сказал Гей настороженно, - я взял у Бээна...
Было такое впечатление, что это странное имя на мгновение парализовало ее.
Мало ли что напомнило оно ей своим звучанием!
– Мне бы хотелось подарить вам на память маленькую брошюрку...
Он порылся в Красной Папке и достал книжечку с тонкой дешевой обложкой, на которой было написано:
HoMo prEkataStrofilis
Алина взяла ее нетерпеливо из его рук.
– Человек докатастрофический...
– прочитала она с удивлением.
– Позвольте, я сделаю автограф...
Гей взял красный фломастер и, волнуясь, написал наискосок:
ЛЮБОВЬ СПАСЕТ МИР
Гей заметил однажды, что, когда он пишет, в его комнате, которую Алина иногда называет кабинетом, или в номере отеля - но пока еще не в домике на Истре, потому что никакого домика не было, - время от времени раздается стук, похожий, как он помнит по двум случаям, на стук в операционной, когда хирург бросает инструмент в металлическую ванночку.
Что касается Гея, он бросал на стол импортные фломастеры, которыми правил текст рукописи.
Синяя, красная, а также другого цвета вязь письма была похожа, если уж говорить о физиологии, на сплетения вен и артерий, пронизанных капиллярами правки.
Гей был уверен, что кровообращение его новой рукописи в целом достаточно жизнестойкое, но был не уверен в том, что не возникнет по чьей-то вине тромб, от которого остановится сердце.
И после того как Гей написал на обложке своей брошюры: ЛЮБОВЬ СПАСЕТ МИР, он бросил на стол фломастер.
И раздался звук, похожий на стук в операционной.
И Гей почувствовал укол в сердце.
Хотя, думая о тромбе, он имел в виду сердце рукописи, а не свое собственное, - простим ему, как бывалому графоману, эту велеречивость!