И сквозь вязкую дрему гнедого болотаоснователи края на шхунах приплыли?Пробивались к земле через цвель камалотаразмалеванных лодок топорные кили.Но представим, что все по-другому: допустим,воды сини, как если бы в реку спустилсянебосвод со звездой, догоравшей над устьем,когда ели индейцы, а Диас постился.А верней — было несколько сот изможденных,у что, пучину в пять лун шириною осилив,вспоминали о девах морских, о тритонахи утесах, которые компас бесили.Понастроили
шатких лачуг у потокаи уснули — на Риачуэло, по слухам.До сих пор теми баснями кормится Бока.Присмотрелись в Палермо и к тем развалюхам —к тем лачужным кварталам, жилью урагана,гнездам солнца и ливня, которых немалооставалось и в наших районах: Серрано,Парагвай, Гурручага или Гватемала.Свет в лавчонке рубашкою карточной розов.В задних комнатах — покер. Угрюмо и бросковырос кум из потемок — немая угроза,цвет предместья, всесильный король перекрестка,Объявилась шарманка. Разболтанный валикс хабанерой и гринго заныл над равниной."Иригойена!" — стены корралей взывали.Саборидо тиранили на пианино.Веял розой табачный ларек в запустенье.Прожитое, опять на закате вставая,оделяло мужчин своей призрачной тенью.И с одною панелью была мостовая.И не верю я сказке, что в некие годысоздан город мой — вечный, как ветры и воды.
Элегия о квартале Портонес
Франсиско Луису Бернардесу
Усадьба Альвеар: между улицами Никарагуа,Ручей Мальдонадо, Каннинг и Ривера.Множество незастроенных пустырей, следы упадка.Мануэль Вильбао. Буэнос-Айрес (1902)Это слова тоскио колоннах ворот, ложившихся теньюна немощеную площадь.Это слова тоскив память о длинном косом лученад вечерними пустырями.(Здешнего неба даже под сводом аркадбыло на целое счастье,а на пологих крышах часами лежал закат.)Это слова тоскио Палермо глазами бродячих воспоминаний,поглощенном забвением, смертью в миниатюре.Девушки в сопровожденье вальсирующей шарманкиили обветренных скотогоновс бесцеремонным рожком 64-го годавозле ворот, наполнявших радостью ожиданья.Смоковницы вдоль прогалин,небезопасные берега Мальдонадо —в засуху полного глиной, а не водою —и кривые тропинки с высверками ножа,и окраина с посвистом стали.Сколько здесь было счастья,счастья, томившего наши детские души:дворик с зацветшей куртинойи куманек, вразвалку шагающий по-пастушьи,Старый Палермо милонг,зажигающих кровь мужчинам,колоды креольских карт, спасенья от яви,и вечных рассветов, предвестий твоей кончины.В здешних прогалах, где небо пускало корни,даже и дни тянулисьдольше, чем на каменьях центральных улиц.Утром ползли повозкиСенеками из предместья,а на углах забегаловки ожидалиангела с дивной вестью.Нас разделяет сегодня не больше лиги,и поводырь вспоминающему не нужен.Мой одинокий свист невзначай приснитсяутром твоим уснувшим.В кроне смоковницы
над стеною,как на душе, яснеет.Розы твоих кафе долговечней небесных красокоблаков нежнее.
Ночь перед погребеньем у нас на юге
Летисии Альварес де Толедо
По случаю смерти —мы повторяем никчемное имя тайныне постигая сути, —где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,позабытый дом, которого мне не увидеть,а он меня ждет всю ночьсо свечами, горящими в час, когда люди спят,спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,почти нереальный с виду.На бденье у гроба, давящее бременем смерти,я направляюсь проулком, незамутненным, как память,неисчерпаемой ночью,где из живых осталисьразве что тени мужчин у погасшего кабачкада чей-то свист, единственный в целом свете.Медленно, узнавая свой долгожданный мир,я нахожу квартал и дом и нехитрые двери,где с надлежащей степенностью встретят гостяодногодки моих стариков,и наши судьбы сольются в этом углу,выходящем во дворик —дворик под единовластьем ночи, —где мы говорим, заглушая явь, пустые слова,а в зеркале — наши печальные аргентинские лица,и общий мате мерит за часом час.Я думаю о паутине привычек,рвущихся с каждой кончиной:обиходе книг, одного — изо всех — ключа,одного — среди многих — тела.Знаю: любая, самая темная связь —из высокого рода чудес,и одно из них в том, что все мы — на этой сходке,бдении над неведомым — нашим мертвым,оберегая его в первую смертную ночь.(Бденье стирает лица,и глаза угасают, как Иисус в простенке.)А он, наш неимоверный мертвый?Он — под цветами, отдельными от него,с гостеприимством ушедшего оставляяпамять на годы вперед,душеспасительные проулки и времясвыкнуться с ними,и холодок на повернутом к ветру лице,и эту ночь свободы от самого тяжкого грузанадоедливой яви.
Северный квартал
Это раскрытье секретаиз тех, что хранят по никчемности и невнимайью;ни при чем здесь тайны и клятвы,это держат под спудом как раз потому,что не редкость: такое встречается всюду,где есть вечера и люди, и бережется забвеньем —нашим жалким подобьем тайны.Этот квартал в старину был нашим лучшим другом, предметом безумств ипопреков, как все,что любим;и если тот пыл еще жив,то лишь в разрозненных мелочах,которым осталось недолго: в старой милонге, поминающей Пять Углов, водворике — неистребимой роземежду отвесных стенок,в вечно обшарпанной вывеске "Северного Цветка", в завсегдатаях погребказа картами и гитарой, в закоснелой памяти слепого.Эти осколки и есть наш убогий секрет.Словно что-то незримое стерлось:бестелесная музыка любви.Мы с кварталом теперь чужие. На пузатых балкончиках большене встретимся с небом.Боязлива обманутая нежность,и звезда над Пятью Углами уже другая.Но беззвучно и вечно — всем, что отнято и недоступно,как все и всегда на свете: жилковатым навесом эвкалипта, бритвеннойплошкой, вобравшей рассвет и закат, — крепнет порука участья и дружелюбья,тайная верность, чье имя сейчас разглашаю: квартал.
