Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание
Шрифт:
— Похоже, внучок князя Вадима Николаевича? — А закончил с прорвавшейся издевкой: — С прибытием вас, ваше благородие.
— Где дед? — с ненавистью спросил Андрей. Его шатало от усталости, но сесть было некуда, и он стоял, прислонившись к дверному косяку. — Ну! Отвечай, старая каналья! Живо!
— Не могу знать.
— А-а, не можешь? — Судорога бешенства пробежала по лицу Белопольского. — Сможешь! Ты у меня заговоришь, рожа! — И он толкнул старика ногой в грудь. — Как зовут, ну?! Ты кто? Почему здесь?
— Максим Степанович зовут... Только зря вы бьетесь. Невиновный я ни в чем.
— Я тебе
— Пуля — дура, а ударит — дыра, — спокойно сказал старик. — Три день, как я здесь. Приехал, старого барина не было. Сказывали, сын куда-то увез. А в именье казачки стояли, донцы. Видите сами, что уделали: знамо дело, именье бесхозное. Я и решил, дай, думаю, посторожу. Может, и сберегу чего. Вернется барин, дом прибрать — жить еще можно.
— Хорош сторож, скотина! — нервно засмеялся Андрей. — Сам небось грабил?! Признавайся, ну! Убью!
— Я тебе в деды гожусь, а ты меня материшь да пугаешь, — сказал он глухо. — Взял, не взял... И-и... Тебе -то что? За море меблю потащишь, что ли? Специальный корапь тебе подадут? Как же!
— Вот что, Максим, — сказал он как можно миролюбивее. — Я тебя вспомнил. Сестра моя с тобой из дома бежала. Времени мало. Расскажешь, куда вез, где оставил, что с ней случилось, — я тебе часы отдам. Не скажешь правды — на себя пеняй, не обижайся. Останешься здесь навечно, пулей ссажу. Так что христом-богом прошу: говори, не заставляй еще грех на душу брать.
— Взял бы я у тебя часы, ваше благородие, не думая. Люблю я золото, ой-ой! Всю жизнь на чужое смотрел: своего не было. Но и я не хочу греха на душу брать. Все, что было, что знал, деду вашему докладывал. До Симеиза барышня и не доехала, с телеги слезла, в господский фаэтон по своей воле перешла. Больше и не видел.
— А не говорила, что, куда? Может, фамилии какие называла? Вспомни. Где искать?
— Не... Мы и не говорили вовсе: я молчун, да и о чем барышне со мной беседовать? — Дед запалил от лампы носогрейку и окутался злым табачным дымом. — А искать что? Человеки ныне перетасованы, иголку в сене найти легче. Будет воля божья — встретитесь.
— Разве ты молчун?! Ты не молчун, старый ворон.
— Теперь оно так. Пожалуй, ваша правда. Не отбрехнешься, враз на погост свезут. Молчаливых и белые, и красные вмиг к стенке ставят.
— Ладно, хватит! Говори теперь, что известно о деде?
— Не застал я его — вот и все, что известно.
— Куда ж поехали они, слыхал?
— Думаю, к морю подались. Как и все из вашего сословия, на корапь садиться, чтоб с родины бежать.
— Уж не большевик ты случаем, старая харя?
— Не... Я неграмотный, ваше благородие.
— Хитер каналья. Надо бы тебя в контрразведку или тут шлепнуть. Времени вот нет, да и мараться неохота. — Андрей вышел из домика и захлопнул ногой дверь с такой силой, что вся постройка закачалась.
— То-то и оно, — сказал ему вслед старик. — Времени у вас сегодня нет, а завтра совсем не будет. Провалитесь вы пропадом, аспиды, на вечные времена...
Зная истинное положение дел на фронте, Николай Вадимович сумел все же уговорить отца поехать с ним в целях безопасности в Симферополь. «Крымский корабль» давал течь. Здравомыслящие люди уже покидали его. Сборы
О подлинной катастрофе и прорыве красных в Крым в Симферополе никто не знал еще и в четверг 29 октября. Работали театры, кафе и рестораны, кинематограф. Выходили газеты. Город был переполнен слухами, а рынок и черная биржа реагировали на них бешеным поднятием цен. Вечером 29-го начальник гарнизона заявил журналистам, что, хотя положение на фронте серьезное, приняты надлежащие меры и нет никаких оснований опасаться за судьбу Симферополя. В это же время от вокзального перрона отходили первые поезда. В двенадцать ночи журналисты прорвались к Таврическому губернатору Ладыженскому. Оказалось, он давно отдал приказ об эвакуации. В городе вспыхнула паника.
Сплошная лавина беженцев, солдат, раненых и тифозных катилась через город на юг, к Севастополю. Тревожно завывали затертые толпой автомобили; цокали о булыжник мостовой подковы; гремели колеса орудий и санитарных двуколок; смачно шлепали «дутики» городских извозчиков. Счастливцы, надеявшиеся уехать, пробивались по Александро-Невской и Екатерининской к железнодорожной станции. На забитых наглухо составами путях тоже царил хаос. Белая Россия кинулась на рельсы. Бывшие салоны, платформы с орудиями, теплушки («сорок человек, восемь лошадей»), набитые людьми, плотно стояли впритык друг к другу в несколько рядов. Возле водокачки, тяжело и обреченно отдуваясь, словно не в силах сдвинуться с места, возвышался бронепоезд «Георгий Победоносец» с зелеными, покореженными щитами и пробитыми осколками бронеплощадками, похоже брошенный командой. Всем распоряжались какие-то люди в форме почтово-телеграфных служащих. Молодые офицеры, таинственно озираясь, торговали недействительными билетами и пропусками. Вдоль Вокзальной улицы слышалась вялая перестрелка. Говорили, из тюрьмы вырвались большевики, которых пытается окружить отряд офицеров-марковцев...
Белопольские ждали приказа об эвакуации и все же, когда узнали о ней, оказались неготовыми. Вадим Николаевич, словно забыв свои недавние колебания, решил вдруг забрать весь свой генеральский гардероб. Он сердился и выговаривал сыну: «Не на воды собираемся. Довели до ручки Россию друзья твои Керенские!»
Они заспорили и опять чуть не поссорились. И только приход экипажа, посланного земской управой, прервал их сборы. Похватав попавшие под руку случайные корзины и чемоданы, они торопливо сели рядом с незнакомыми им людьми и поехали, влились в немелеющую человеческую реку, медленно текущую к югу.
Какой-то полковник, наскоро представленный сыном Вадиму Николаевичу, провел их через два кордона солдат в узкие полутемные складские помещения. Они оказались в конце перрона, где стоял санитарный поезд с прицепленными к нему четырьмя классными вагонами. На перроне было почти темно, и в этой темноте неподалеку глухо ворочалась человеческая масса, которая молча давила в направлении состава и, приблизившись вагонам, взрывалась дикими воплями возле ступенек.
Вадим Николаевич замешкался и остановился, пораженный, но все тот же таинственный полковник с помощью трех офицеров пробил проход в толпе, стоящей плотно, точно икринки в банке, и Белопольские оказались на ступеньках, а затем и в купе второго класса.