Семнадцать космических зорь
Шрифт:
А минуты, часы и дни тянулись чередой. Ощущения бесконечности времени у меня не появлялось, хотя врачи сделали так, что все мои радиопередачи оставались односторонними. Я сообщал показания приборов, отбивал ключом рапорты о своем самочувствии, посылал неизвестно кому цифры влажности и температуры воздуха, но ни разу за все эти долгие сутки, как уже говорил, не получил ответа.
Я знаю, что очень многие тяжело переносят такое испытание. А один из американских кандидатов в космонавты уже через 36 часов запросил пощады...
— Открывайте, у меня горит телевизор! — не выдержав, закричал он по радио.
— Все в порядке, парень! Мы же видим тебя. Все в порядке!
— К черту ваши порядки!
65
3 Семнадцать космических зорь
Когда я читал об этом, мне казалось, что такое может случиться только со слабыми. Если человек ничем не занят и мозг его свободен, если нет у него поводов для раздумья и мир его примитивен, в одиночестве он легко может поддаться хандре, тревоге и... — и потерял человек над собой контроль...
Я нашел верную и непобедимую вакцину против хандры — труд. Когда «Евгений Онегин» был выучен наизусть, взялся за карандаш. Я не ахти какой художник. В детстве серьезно рисовал только дважды. Первый раз это было после того, как прочитал замечательную поэму Маяковского «Ленин» и недели две сидел с карандашом над портретом Владимира Ильича. Помню, отец меня похвалил тогда.
Второй раз я рисовал портрет Печорина. Я люблю прозу Лермонтова. Мне кажется, что в ней, как в кристалле горного хрусталя, собрано все лучшее, все светлое, все умное и чистое, что скрыто в русском языке. В детстве мне нравился и Печорин — этот сильный и глубоко чувствовавший человек, так и не нашедший того благодатного края, где он мог бы принести людям добро. Он прожил короткую жизнь в короткой повести Лермонтова, сделал больше плохого, чем хорошего, но зато показал, сколько красоты заложено в человеке даже тогда, когда «высший свет» сочтет его лишним... То были далекие, юношеские увлечения Печориным...
Когда я взялся за карандаш в сурдокамере, на бумаге как-то сами собой появились абрисы другого, нового моего героя.
Через четыре дня, как мне потом рассказывали, врачи удивились, увидев в телевизоре портрет Циолковского.
Закончив портрет, решил рисовать еще и еще. Постепенно на листах, вырванных из блокнота, появилась целая «галерея» футболистов.
Вскоре я понял, что в этих зарисовках мне просто хотелось проверить самого себя и свою наблюдательность, и я старался поточнее изобразить вратаря, в «смертельном» страхе ожидающего пенальти, поворот ноги нападающего, гримасы и переживания болельщиков. Иногда я уносился в мир совсем иной, и на некоторых листах бумаги как-то сами по себе появились символы других планет.
Закончив рисовать, я вновь возвращался к размышлениям.
Порой я задавался целью сжато и как можно более просто сформулировать для себя свои собственные мысли о кино и литературе. Примерно они сводились к следующему.
С детства я очень люблю кино, но с возрастом несколько охладел к нему, особенно к тем фильмам, где с экрана лезут в зал фальшивые или надуманные переживания героев, нарочитая прекрасность героинь, счастливые или печальные — но уже заранее известные—концы любовных киноисторий. Я стал остро чувствовать фальшь и надуманность в фильмах, и, может быть, поэтому мне всегда нравятся исторические кинофильмы и такие, которые были бы близки моему взгляду на честность и мужество.
На меня, например, произвел большое впечатление фильм «Жестокость» — правдивый от начала до конца, полный мысли и чувств героев, полный оправданных поступков. Когда я его смотрел, то верил актерам, чувствовал, что такие люди жили и тогда, на заре советской власти, и сейчас живут рядом со мной.
Пожалуй, такое же отношение у меня сложилось
Люблю исторические романы, и особенно произведения Ольги Форш.
Как я отношусь к юмористическим рассказам, остроумным новеллам и тому подобному? Рассказы, где ситуации нежизненны и выдуманы лишь затем, чтобы вызвать улыбку и повеселить читателя, я не принимаю. Куда уж лучше хороший, остроумный и, главное, короткий анекдот, где не задумываешься над перипетиями, не анализируешь их правдоподобность, а просто смеешься...
Мне нравится Джек Лондон. В его рассказах всегда найдешь суровую правду жизни, сильные характеры и смелые поступки героев. Нравится Драйзер. Этот большой, умный ценитель жизни знал тех, о ком писал, знал и тех, для кого писал. Как летопись человеческой драмы звучит «Американская трагедия», динамичны «Финансист», «Титан», «Стоик», ярок «Гений». Мне нравится Драйзер и потому, что, перелистывая как-то полное собрание его сочинений, я с удовольствием прочитал строки, написанные в 1942 году по случаю двадцатипятилетия Великой Октябрьской социалистической революции. Прочитал и постарался запомнить. Драйзер писал:
«История видела много наций, которые поднимались и падали. Но ни в одной другой стране не были намечены столь замечательные планы и не были достигнуты столь блестящие успехи, как в Советском Союзе. Наконец-то я дожил до того, что вижу нацию, которая стремится к созданию гуманно организованного мирного сообщества и готова умереть за него».
В научно-фантастических романах я всегда пытался найти ту реальную основу, на которой строил свои коллизии писатель, и как бы ни были смелы взлеты фантазии, если я находил в них научную почву, — мне уже нравилось в произведении все, вплоть до романтической истории любви... И так далее.
В течение двух недель, проведенных в сурдокамере, за мной беспрерывно наблюдали врачи. Я же на себя взглянуть не мог, и, когда меня выпустили и дали зеркало — я обомлел: густая борода закрывала почти все лицо. Я не стал бриться з
институте и сразу помчался домой. Мне нравятся молодые кубинские «бородачи», и таким вот, похожим на них, я решил предстать перед Тамарой.
— Гера, где ты был, — с изумлением спросила она, — что побриться даже не мог?
— Не мог. Но подожди немного, будут и Там цирюльники, и тогда мы станем возвращаться к своим женам по всей форме.
р ВСЯКИЙ раз, думая о том, с чего же по-настоящему началась моя жизнь космонавта и когда впервые я почувствовал близость космоса, я вспоминаю не тот день, когда доктора сказали мне «годен», не тот день, когда меня зачислили в отряд, и даже не тот торжественный час, когда нас, молодых,-зеленых лейтенантов, вызвал к себе Главнокомандующий Военно-Воздушными Силами Советской Армии маршал Константин Андреевич Вершинин.
Правда, во время встречи с Главнокомандующим мы особенно остро поняли, что вызвал он нас для того, чтобы вот так, запросто, по-человечески познакомиться с самыми первыми из тех, кто пойдет на разведку в беспредельный и неведомый космос. Константин Андреевич долго и подробно говорил с каждым из нас. Интересовался здоровьем и самочувствием, спрашивал о наших женах и детях, о наших планах. В кабинете у маршала был и генерал-лейтенант авиации Герой Советского Союза Николай Петрович Каманин. Еще мальчишкой я много слышал и читал об этом бесстрашном полярном летчике, вместе с пятеркой других таких же, как он, смельчаков летавшем на хрупкую льдину в лагерь челюскинцев. Теперь прославленный герой, на Золотой Звезде которого стоит цифра «2», становится нашим наставником...