Семя скошенных трав
Шрифт:
Я просто чувствовал, что случится что-то нехорошее.
И не ошибся.
Ближе к вечеру они убили Хопкинса.
Я не присутствовал, конечно: к тому времени я уже давно сменился с поста. Но Оутс и Уатт тайком показали мне видеозапись, а Хорт на вечернем построении орал на нас, как на новобранцев:
— Вы не бойцы, а сборище старых шлюх! Слепых, вдобавок! Как можно было подходить к решётке и поворачиваться спиной? Иисус Христос на осле! Я не могу этого себе представить! Я просто не понимаю, как американский солдат космического
Все слушали мрачно — и понимали, что он, в сущности, прав: дурость. На этой поганой Эльбе слишком жарко, просто мозги спекаются в черепе. Понятно, что Хопкинс потерял бдительность. Он сменился с поста и шёл в казарму, чтобы принять душ и выпить чего-нибудь холодного; его окликнул Хаггинс — и Хопкинс обернулся и остановился. Возле решётки. А рядом сидел раненый шитти, по виду — в полубеспамятстве, безучастный и неподвижный, как камень.
Я рассмотрел, как он вскочил, только на замедленном воспроизведении. Это было быстрее, чем глаз может уследить: шитти взвился, как змея, дёрнул Хопкинса к решётке и прижал. Электрический разряд в один миг убил обоих. Хорт выстроил огнемётчиков вокруг клетки, чтобы отключить ток и убрать почерневшие тела. Пришлось повозиться, чтобы отцепить их от решётки и друг от друга.
Мёртвый Хопкинс выглядел просто ужасно.
Тогда все новички из моей команды осознали, что безопасны только мёртвые шитти.
А ночью я проснулся от странных звуков. От музыки.
Я не большой специалист в музыкальных инструментах, но мне показалось, что похоже на флейту — только какой-то чудной тембр. Стонущий, рыдающий… в общем, я слышал, как плачет флейта, хотя раньше такие слова казались мне книжным выпендрёжем.
Невероятно печальная была мелодия, просто душу рвала. Прекрасная — но сплошная ужасная тоска, настолько нестерпимая, что пошёл бы и повесился.
Она доносилась из-за окна. Я вышел из своей капсулы в общий холл, а потом — на двор. В принципе, инструкции это не запрещали, но я почему-то чувствовал, что делаю неправильные вещи.
Плац, клетку шитти и КПП ярко, как днём, освещали прожектора. Температура опустилась градусов до семидесяти пяти, но было так же душно, как днём. Шитти не спали. Они сидели и полулежали около бассейна, а один, громадный парень из новоприбывших, играл вот это вот… музыку.
Мне показалось, что это у него ракушка.
Такая, знаешь, длинная, закрученная спиралью, заострённая на концах ракушка. Просверленная, наверное. Или ещё как-то доделанная. Шитти запрокинул голову и дул в эту ракушку, и музыка рыдала нестерпимо, рыдала и стонала, как ветер в тоскливый день, и у меня прямо ком в горле встал от этой мелодии.
И тут не выдержал часовой.
— Заткнись, сволочь! — рявкнул он, перекрыв музыку. Незнакомый голос — кто-то из здешних, не из моей группы.
Шитти
— Ты слышал?! — я-то уж точно слышал, как он перевёл оружие на боевой взвод. — Заткнись, чёртов шитти, если не хочешь пулю в башку!
Они вообще не реагировали! Понимаешь?! Они не обращали внимания! Один играл свою музыку сплошной безнадёги и печали, а остальные слушали, и им было абсолютно безразлично, что там человек орёт. Они не боялись. Я понял: они уже ничего, кроме смерти, не ждут.
— Считаю до трёх — и стреляю, ублюдок! — гаркнул боец.
И тут я что-то…
— Слушай, — крикнул я, — дьявол с ним, пусть играет! Что он, мешает тебе?
Но вот тут-то музыка и оборвалась. Шитти посмотрели на меня.
Мне стало жутко, но я попытался собраться и пошёл к часовому.
— Считаешь, что ты тут после двух дней службы самый крутой? — хмыкнул он.
— Нет, — сказал я. — Просто мне понравилась музыка. Очень необычная. Прямо жаль, что он перестал.
— Ладно, — сказал часовой. — Если ты так уж фанатеешь от грёбанных песенок шитти, можешь фанатеть и дальше. Но мне они не нравятся, и если твой земноводный дружок снова заведёт панихиду, я прострелю ему черепушку, так и знай. Можешь и ему сказать.
Я подошёл к решётке.
Постарался встать так, чтобы меня было не достать, но шитти, сказать по чести, и не пытались. Я бы сказал, да вот языка не знал вообще и даже не представлял, как можно знать такой язык, если ты человек. Поэтому, без всякой надежды на успех, сказал по-английски парню с дудкой из ракушки:
— Это было круто. Ты круто играешь. Только очень грустно.
И старуха перевела! Она перевела, будь я проклят! Она сказала ему — и другим! И он ответил, в две коротких фразы.
Старуха посмотрела на меня и сказала…
Когда она только повернулась в мою сторону, меня ужас прошиб с головы до ног: будто она сейчас проклянёт и меня. Но она сказала другое:
— Он — один из лучших гхэридэ на Срединном Архипелаге. Ты знаешь слово «импровизация»?
— Один из лучших музыкантов, да? — спросил я. — Сочиняет музыку на ходу, да?
— Да, — сказала старуха.
— А ты — кто ты? — спросил я, и у меня в животе похолодело.
— А я учёный, — сказала старуха. — Контактёр. Как ваши МiВ.
Я хотел ещё что-то спросить, но тут часовой крикнул:
— Хватит болтать! Развёл тут… — и я понял, что он прав, в сущности.
Я пошёл назад, в казарму, и в дверях чуть не столкнулся с Доком Родригесом. Он смерил меня странным взглядом — и, вроде, передумал идти дальше. Пропустил меня, постоял у самой двери и вернулся в корпус.
Это всё показалось мне странным до ужаса, но я так и не сумел себе объяснить, что меня так торкнуло, хоть долго не мог заснуть. А тот музыкант с ракушкой больше не играл. И я не знал, радует меня, что он не играет, или наоборот, огорчает.