Сердце Ангела

Хортсберг Вильям

— И где она сейчас?

— Не знаю. С тех пор как она отсюда снялась, я ее не видела.

— А когда она снялась?

— В сорок втором, весной. Взяла и ушла. Бросила тут все, даже не сказала никому.

— Расскажете мне о ней?

— Да мне и рассказать-то особо нечего. Мы с ней иногда кофе пили, болтали о погоде, о том, о сем…

— А про Джонни Фаворита она вам ничего не говорила?

Толстуха улыбнулась — где-то там, внутри этой тонны сала, мне улыбнулась маленькая девочка, которой подарили нарядное платье.

— Джонни Золотое Горлышко! Душка, настоящий фаворит, — счастливо улыбаясь,

она напела старую песенку. — Я как-то читала в газете, что Зора ему гадает. Хотела ее расспросить, но она ни в какую. Небось, у них это как у священников: тайна исповеди.

— А еще что-нибудь помните? Хоть что-нибудь?

— Не знаю, как вам и помочь. Я ведь ее не так чтобы уж очень-то хорошо знала. Ой! Вам знаете, с кем надо поговорить…

— С кем?

— С Полом Больцем. Он у нее зазывалой работал. Он до сих пор здесь.

— А где его искать?

— Как в «Стипль-чез» идти, знаете? Он там сторожем работает.

Толстуха, как веером, обмахнулась телевизионным журналом.

— Послушай, Хаггарти, а нельзя как-нибудь отопление убавить? А то тут жара, как в парилке, я растаю скоро.

Хаггарти расхохотался:

— Я тебе растаю! Ты ж нас всех тут утопишь к чертовой бабушке!

Глава двадцать вторая

На Бродвок и на Брайтон-бич не было ни души. Там, где летом сплошным тюленьим лежбищем потели многочисленные отдыхающие, теперь бродили только несколько настырных стервятников с палками для изыскания в песке пивных жестянок. Сразу за стервятниками начинался чугунного цвета Атлантический океан. Черные буруны налетали на волнорезы, брызгая свинцовой пеной.

Парк «Стипль-чез» занимал десять гектаров. Над стеклянным павильоном шестидесятиметровым зонтиком торчала парашютная вышка, оставшаяся после всемирной ярмарки тридцать девятого года.

Вывеска над входом зазывала: «Заходи, повеселимся!» Чуть пониже была намалевана осклабленная физиономия Джорджа Тилью — отца-основателя заведения. В не сезон «Стипль-чез» мало располагает к веселью, и, глядя на Джорджеву улыбку, я не смог доискаться причин его искрометного оптимизма.

Я нашел подходящую дыру в сетчатой ограде, пролез внутрь и, подергав ручку входной двери, стукнул кулаком по стеклу. В пустом и гулком павильоне прокатился грохот, как будто дюжина полтергейстов затеяла попойку с танцами. Не спи, старик! Проспишь царствие небесное! Я двинулся вдоль стены, не забывая лупить ладонью по стеклу.

Завернув за угол, я уперся лбом в дуло револьвера. Это был полицейский кольт тридцать восьмого калибра, но мне он показался чуть ли не Большой Бертой. [22]

Револьвер был зажат в бестрепетной длани старика в бурой униформе. Поверх носа, напоминающего головку столярного молотка, на меня уставилась пара свинячьих глазок.

— Замри! — приказал старик.

Близость револьвера давала странный эффект: голос сторожа доносился до меня как будто из-под воды. Я замер.

22

Немецкая пушка времен Первой мировой войны.

— Вы, наверное, мистер Больц? Пол Больц, да?

— Не твое дело! Ты кто

такой?

— Меня зовут Ангел. Я частный детектив. Я сейчас расследую одно дело, хотел задать вам пару вопросов.

— Детектив? Чем докажешь?

Я полез было за бумажником, но в ту же секунду ствол весьма красноречиво уперся мне в пряжку ремня.

— Левой доставай! — рявкнул Больц.

Я взял дипломат в правую руку и левой вынул бумажник.

— Бросай на землю и два шага назад.

— Вышел месяц из тумана, вынул пушку из кармана…

— Чего? — Продолжая целиться мне в пупок, Больц нагнулся и поднял бумажник.

— Ничего. Так, сам с собой разговариваю. Расстегните кармашек, там сразу сверху копия удостоверения.

— Так… Значок? Барахло. У меня дома таких жестянок валяется — во, по горло.

— Да бог с ним, со значком. Я и не говорю, что он настоящий. Вы копию посмотрите.

Страж молча перебирал визитки в кляссере, свиные глазки бегали по строчкам. Я хотел было врезать ему, но передумал.

— Ну хорошо, убедил. Что тебе от меня надо?

— Вы — Пол Больц?

— Допустим. Дальше что? — Он швырнул бумажник мне под ноги.

Я нагнулся и подобрал его левой рукой.

— Слушайте, у меня сегодня денек выдался — не дай бог. Уберите револьвер. Я же сказал: мне надо с вами поговорить. Я же по-человечески прошу.

Больц оглядел револьвер, словно прикидывая, хорош ли он будет в жареном виде под соусом, потом спрятал его в кобуру, но застегивать ее не стал — с намеком.

— Ладно, я Больц. Выкладывай, чего у тебя там?

— Вообще-то, холодно. Тут зайти некуда?

Больц мотнул своей кривой тыквой, мол, иди первый. Я пошел, и он двинулся следом в полшаге от меня. Спустившись по короткой лестнице, я уперся в дверь с надписью «Не входить».

— Давай, там открыто, — сказал Больц.

Наши шаги пушечными выстрелами отдавались в пустом павильоне. Ну и аэродром! Сюда спокойно поместилась бы парочка ангаров и еще пяток баскетбольных залов. Большая часть аттракционов осталась еще от старых, немеханизированных времен. В дальней части павильона блестящим черным водопадом извивался желоб большой деревянной горки. Еще одна, под названием «Водоворот», начиналась у самого потолка и винтом спускалась к «Бильярду» — деревянной площадке с полированными вращающимися дисками. Ну и старина! Эти горки помнят девушек начала века в платьях с огромными рукавами, их элегантных кавалеров в соломенных канотье и каллиопу, [23] играющую любимые песни наших бабушек.

23

Американский клавишный инструмент.

Мы зашли в комнату смеха и остановились перед первым рядом зеркал.

— Ну что у тебя за дело? — вопросил Больц, изучая двух уродцев в зеркале.

— Я ищу цыганку мадам Зору. Вы ведь работали на нее в начале сороковых?

Больц расхохотался, клокоча мокротой. Между увешанных лампочками балок заметались звуки, похожие на лай дрессированного тюленя.

— Э-э, уже ошибочка.

— Что такое?

— Да то, что не цыганка она была.

— Да, я что-то такое слышал, только не знал, правда это или нет.