Севастопольская девчонка
Шрифт:
Я молчала и смотрела на халат, не торопясь поднять взгляд. Потом голову все-таки пришлось поднять. Лицо у мамы было строгое. Но я не поверила этому. И в самом деле, в ту же минуту у мамы задрожал подбородок. Этого я не ждала. Во всяком случае — боялась…
— Женя, я из-за тебя сегодня уже два раза пила валидол… — сказала мама.
Я хотела сказать, что думала придти в двенадцать.
Но у меня опустились руки.
Понимаете, как будто я несла-несла тяжесть и вот только теперь поняла, как она велика. Но эта тяжесть была на мне еще там, за дверью.
Мне
Впрочем, я знала, что мне мешало: мешали глаза Виктора, — такие, какими я их увидела сегодня. Мешало то, что он говорил и особенно, как он говорил. После этого разговора я чувствовала себя словно связанной, словно я не имела права говорить ему «да» или «нет» по желанию, а обязательно должна была сказать только «да». И вот теперь мама, не спрашивая, чего хочу или не хочу я, говорит, чего не хочет она сама. Мне показалось бесчеловечным требовать чего-то от меня таким образом. Я чувствовала, что скажи мама еще одно слово, я не выдержу.
Из комнаты послышался голос отца.
— Ты не видела карандаш? — спросил он маму. Я бросила кое-как пальто на вешалку и побыстрее пошла в комнату. Чего бы отец ни думал обо мне и Викторе, он никогда не будет ни на чем настаивать вот так…
ТАТЬЯНА ИЛЬИНИЧНА
Женя выходит замуж!
Она выйдет, если для этого, даже надо будет сунуть голову в петлю.
Каждый раз, когда ее нет в двенадцать, мне кажется — она уже не придет.
Я знаю Бориса: Борис бывает редко настроен против человека так, как он настроен против Левитина. И я чувствую, сердцем знаю, что он — прав. Но Женька сейчас, словно глухая и слепая. Она все слушает и ничего не слышит. На все смотрит и ничего не видит.
Мне иногда становится за нее страшно. Я живу, как будто под угрозой приговора.
Она вернулась почти в два часа ночи. Я ее ждала с вечера и все смотрела на часы. До двенадцати мне казалось, что у нас, у всех троих, еще есть достаточно времени, чтобы подумать, поговорить и, все-таки, заставить Женьку услышать отца. В конце концов, не так уж трудно выйти замуж, — трудно быть счастливой. И нечего думать, что выйдешь замуж — так обязательно тебе и счастье в охапку! К двум часам я уже точно знала, что у нас троих нет ни на что никакого времени.
— Женя! — сказала я ей. — Я из-за тебя сегодня два раза пила валидол…
Видели бы вы, как она посмотрела на меня! Не знаю почему, но мне показалось, что она вот-вот разрыдается. Хотя вошла она, — вся светясь.
В эту минуту из комнаты послышался голос Бориса:
— Таня! Таня, ты не видела карандаш?
Женька буквально бросила пальто на вешалку и пошла в комнату.
Борис чертил за столом. Настойчиво, как бы стараясь вернуть мне самообладание, он смотрел в глаза: «Валидол — лишнее. Его можно, если надо, пить. Но о нем никогда не надо говорить: ничего это, кроме фальши, не принесет».
И Женька поняла это не хуже меня. Он подошла к отцу и спряталась от меня. Она стояла рядом с ним, трогала карандаши, и видно было; что не отойдет. Потому что, чего бы отец ни
Женька росла на глазах, незаметно становясь взрослой. С этим я смирилась давно. Впрочем — нет, совсем не смирилась… Когда-то, когда я кормила ее грудью, я была ей самой необходимой, самой нужной; от меня зависела сама Женькина жизнь. Вот если бы можно было, я бы это тянула и тянула без конца.
И потом еще долго-долго Женьке никто не был так нужен, как я.
А потом Женька стала постепенно-постепенно отходить от меня. И чем больше взрослела, тем ближе была к отцу. Она как бы разглядела меня, — наверное, я показалась ей не очень интересной. Во всяком случае, с отцом они живут душа в душу, — жили до тех пор, пока не начались эти разговоры о Левитине. Со мной — в пол-души. Чего-то во мне, матери, не хватает для Женьки-взрослой.
Впрочем, я знаю, чего не хватает. Женьке кажется, что я только не мешала ее отцу жить так, как он считает правильным. А вот сама быть такой, как он, — не в состоянии. Это правда, — не в состоянии. Но Женька еще не знает, что это совсем не мало — уметь дать мужу возможность всегда, поступать, только думая о своей совести, — и все. Никогда не держать мужа за подол пиджака: оглянись, мол, у тебя семья: ты кормишь семью, как бы семье не было хуже!
Когда-нибудь это Женька поймет.
Но пока она все прячется от меня за отца.
— Женя, — сказала я, — тебе все-таки не мешает посоветоваться и со мной, и с отцом.
— О чем? О любви? — спросила Женя.
— Пусть — о любви.
Женька засмеялась.
— Знаешь, мама, а ты делаешься гораздо старее, чем выглядишь! — вдруг заявила она. И подумав, что такой комплимент вряд ли кому-нибудь говорили, возразила: — Ты подумай только, что ты говоришь: советоваться о любви? Да что она приходит или уходит по совету?
— Те-те-те! — покачал головой Борис, впрочем, еще улыбаясь.
— А мы с Виктором решили не ждать ни лета, ни экзаменов. И лето, экзамены все равно придут, если мы женимся и на следующей неделе, — сказала Женя.
Борис бросил карандаш и повернул Женьку к себе лицом.
— Женя, ты, конечно, можешь не считаться с нами, — не торопясь проговорил он. — Ты можешь наплевать на нас…
— Ну, зачем же так? — поморщившись, взмолилась Женька.
— Если мы не стесняемся поступать так, не будем стесняться и говорить так. — И он даже улыбнулся. — Я тебя не связываю никакими обязательствами перед нами. Но почему ты не можешь подождать полгода подумать, посмотреть? Дело не в экзаменах, не в том, что тебе восемнадцать. В конце концов, выходи, когда считаешь нужным! Дело в этом Левитине. У него — сто лиц. И я до сих пор не знаю, видел ли я хоть раз его настоящее. Человек, который может делать все, что угодно, даже то, во что ни черта не верит!