Северная Аврора
Шрифт:
«И она пойдет?…» – Он невольно покачал головой, вздохнул и тут же стыдливо оглянулся, смутившись от своей мысли.
Когда пришла его очередь выступать, он выразил уверенность в том, что все коммунисты, присутствующие на конференции, будут личным примером вдохновлять бойцов на борьбу с врагом.
– И вот еще что важно. Ведь не все знают, что творится по ту сторону фронта… Как там хозяйничают и зверствуют интервенты! Среди бойцов есть и вологодцы, и москвичи, и питерцы. Вы местные люди… Расскажите бойцам правду… Только чистую правду! Ничего не убавляя. И не прибавляя. То, что вы сами воочию видели.
Он подчеркнул, что взятие Шенкурска – шаг к освобождению Архангельска.
Люди повскакивали со своих мест. Раздались возгласы: «Да здравствует Ильич!», «Долой интервентов!»
– Даешь Шенкурск! – не помня себя от обуревавших его чувств, кричал Касьян Терентьев.
К столику подошла учительница. Ей было поручено прочитать присягу. Ее молодой девичий голос звенел, как и у Касьяна.
– Клянемся… – читала она, – не жалеть своей жизни в борьбе за наш Северный край, до последней капли крови будем бороться с чужеземцами-интервентами, американцами, англичанами и прочими, с помещиками и капиталистами, с белогвардейцами всех мастей, с предателями интересов трудового народа… Клянемся, как верные солдаты Великой Октябрьской революции… В ответ неслись голоса, молодые и старые, хриплые и звонкие. Они повторяли: «Клянемся!» Будто эхо проносилось по школе.
На улице начался митинг.
Драницын стоял, затерявшись в толпе. Молчаливая, внимательно слушающая толпа, раскрасневшиеся лица, строгие, серьезные глаза крестьян, негодующие возгласы, которые раздавались в толпе, когда кто-нибудь из выступавших рассказывал о страшных, позорных событиях в Архангельском крае, – все это еще и еще раз убеждало Драницына в одном: народ против интервентов, народ ненавидит их смертельно.
«Вот это и есть тот настоящий патриотизм, которого раньше не было, – думал Драницын. – При царе-то разве так мужики отправляли своих сыновей на войну? С плачем, со скрежетом зубовным. Неохота было воевать за чужое дело. А сейчас мужик воюет за себя… За жизнь детей… За свою землю! Сейчас все другое… Совсем другая картина… Вот она, подлинная Россия…»
Взволнованный собственными мыслями, Драницын плохо слушал ораторов. Он почти не слышал и того, что говорила молодая девушка в тулупчике, валенках и темной косынке. Но лицо ее, одухотворенное и гордое, поразило его.
Он даже поинтересовался узнать: кто она такая?
– Не здешние они… Будто учительствует, что ли… – сказал ему беззубый старик в меховой шапке и меховых сапогах, стоявший в толпе рядом с ним. Будто с Шенкурска.
2
После митинга Черепанов пригласил Фролова к себе поужинать. Комиссар очень устал, ему хотелось побыть одному, но хозяин так настаивал, что отказаться было невозможно.
В избе, где жил Черепанов, собралось много народу: все хотели поговорить с приезжими военными о подробностях предстоящего похода. Пришла и учительница. Драницын, явившийся вместе с комиссаром, сразу заметил ее и почему-то обрадовался, что и она здесь.
Собравшиеся говорили о предстоящем Шенкурском походе и вообще о зимних походах. Драницын
– Многого нам еще не хватает… По части организации особенно! Но победоносный дух войска, товарищи…
Драницын взмахнул руками.
– Много ли я служу в Красной Армии, но чувствую, как она растет!.. Это словно Илья Муромец, почуявший свою силу.
Слушали Драницына до тех пор, пока хозяйка не вытащила из печи чугунный котел со щами.
На стол поставили маленькую керосиновую лампу. Гости стали рассаживаться, продолжая начатую беседу. Драницын сел рядом с учительницей. Лицо девушки сохраняло задумчиво-сосредоточенное выражение. Чем чаще Драницын посматривал на свою соседку, тем больше она ему нравилась.
Было жарко. Учительница сняла свою толстую вязаную кофту и осталась в простенькой ситцевой блузке с цветочками. Тоненькая, как тростиночка, она показалась ему еще милее. Он молчал, не зная, как с ней заговорить. Будто пропала в нем та грубая простота в отношениях с женщинами, к которой он уже привык за годы войны.
Напротив Драницына сидел седой старик с удивительно яркими и живыми глазами. Он ни разу не вступил в разговор, видимо не желая мешать молодежи.
– Кто это? – шепнул своей соседке Драницын, желая завязать с ней разговор, и незаметно кивнул в сторону старика.
– Савков, – тоже шепотом ответила учительница. – Он еще из ссыльных, с девятьсот пятого года здесь… Отец мой очень уважал его.
– А ваш отец умер?
– Мой отец – Егоров, бывший работник Шенкурского совета, – еле слышно сказала девушка. – Я ничего не знаю о его судьбе.
Увидев, что Драницын не понимает ее, она прибавила:
– Он сейчас на Мудьюге. Я не знаю, жив ли он… Папу арестовали здесь, около Шенкурска, еще в первые дни оккупации…
– С кем же вы здесь? Одна?
– Я здесь с мамой и братишкой. Братишке только девять лет. После взятия Шенкурска вернемся домой. Я ведь там буду работать в отделе народного образования.
Драницына удивила та уверенность, с которой учительница говорила о своей будущей работе в Шенкурске. Но, прислушиваясь к разговору, не утихавшему за столом, он убедился, что все были точно так же уверены в том, что Шенкурск через несколько дней будет освобожден от врага. Раньше это, может быть, показалось бы Драницыну легкомысленным. Но теперь он чувствовал, что люди, сидящие за столом – Фролов, Черепанов, Крайнев, юный Касьян Терентьев, – не могут думать иначе. Теперь он уже понимал, что именно эта нерушимая вера в победу и дает большевикам силу побеждать врага даже в том случае, если он сильнее их.
Весь вечер Драницын не отходил от Лели, и потом он пошел ее проводить.
По дороге Леля рассказала Драницыну, что до революции она жила в Петрограде, училась на курсах.
– Но это продолжалось только один год… Незадолго до революции папу арестовали. Я должна была вернуться в Шенкурск и помогать семье… Без папы было очень тяжело! И даже не столько материально… Я страшно скучала.
– Вы очень любили своего отца?
– Я и сейчас люблю.
– Простите, я не то хотел сказать.