Шапка Мономаха

Иртенина Наталья Валерьевна

– В пути мы были три седмицы, а узнали проезжая через Киев.

– Нельзя тебе медлить, князь, – сказал посадник. – Три седмицы уже прошло, и пока сам будешь ехать, еще большее зло может совершиться.

– Князь! – выкрикнул кто-то в хмельном задоре. – Теперь твоя совесть будет чиста, если ссадишь Святополка с киевского стола. Он переступил через свою клятву, а ты исполни свою!

Дружина загомонила, соглашаясь. Но смотрели на Мономаха с недоверчивым ожиданием: не отступит ли от правой мести и возмездия, как в распре с Олегом, простив тому гибель сына?..

Не отступил.

– Судила, – поднял голову князь, –

тотчас снаряди гонцов в Чернигов к Святославичам. Грамоту напишу, чтобы они собирали свои дружины и выступали к Городцу под Киевом, куда и я приду с ратью. Но пускай и на словах скажут им так: «Нужно исправить зло, случившееся в Русской земле, какого еще не бывало у нас. Среди нас, братьев, ввержен нож, – Мономах помедлил, нечаянно вспомнив сон, рассказанный Янкой в Любече, – и кровь полилась, наполнив чаши, из которых нам пить. Если не пресечем сейчас это зло, то нам перед Богом отвечать, когда начнет брат брата закалывать и когда придут половцы взять Русь, радуясь нашим бедам, и погибнет страна Русская». Так, мужи бояре?

– Справедливо, князь, – подтвердила дружина.

– В Переяславль также гонцов, – добавил Мономах, – чтобы рать была в сборе у Городца, когда приду…

Епископ Ефрем занедужил так сильно, что лекари не чаяли его выздоровления. Владыка и сам понимал, что земной путь его пройден, и отвергал все заботы о своем бренном теле. Только попросил перевезти его в монастырь и там готовился отойти в иные обители. Перед отъездом Владимир Всеволодич пришел попрощаться с тем, кто заменил ему в последние годы отца. В сильной кручине опустился на колени возле ложа. Слабой рукой владыка в последний раз благословил его.

– Володьша, – епископ впервые назвал так князя, – перед вратами смерти стою и молю тебя: не погуби труда своего, трудов отцов ваших и дедов. Они собирали Русь и орошали ее своим потом, чтобы процвел на ней всякий добрый злак. Ты сам немало пота утер, продолжая их дело. Твое имя ведомо уже и в иных землях, а будет звучать еще громче, и вся Русь прославит тебя со временем… если только не станешь пить ту чашу с кровью…

– Янка и тебе рассказала, владыко?.. – вымученно спросил Владимир.

– Я ведь и ей был как отец, – попытался улыбнуться епископ. – Прощай, князь. Мои труды окончены. Теперь у меня есть дело важнее всех земных. Ступай.

Мономах, не скрывая слез, прижался губами к его руке.

– Прости, отче…

После почти что бегом выбежал из клети. За монастырскими воротами ему подали коня. Дружина в сотню воинов ждала у реки. Но путь князю преградил ждавший у ворот чернец.

– Пришел попрощаться, Нестор? – от горя почти равнодушно спросил Мономах.

– Я пришел просить тебя, князь, чтобы мне ехать с тобой в Киев.

– Передумал?

– Владыка Ефрем поведал мне об ослеплении теребовльского князя, – горестно сказал Нестор.

– Да, ведь ты пророчил, что так все и случится, – безучастно промолвил Владимир Всеволодич.

– Не пророчил я, князь, – печально смотрел Нестор. – Мой учитель игумен Никон сказал мне однажды: что было прежде, то будет и впредь. В потоке земных лет и людских дел все повторяется. И двадцать пять лет назад было то же. Трое братьев Ярославичей клялись в любви, а вскоре клевета сделала их врагами друг другу. Но тот, кто посеял между ними ложь, вскоре сам погиб.

Князь велел отроку пригнать коня для монаха.

– За твоими

словами стоит нечто, чего ты не можешь объяснить просто и ясно? – спросил он книжника. – Тогда не объясняй ничего. Просто садись в седло.

– Я все же хочу, чтобы ты меня понял, князь.

– Для чего? Ты вернешься в Киев и приступишь к летописцу. Большего мне не нужно, – все тем же бесцветным голосом говорил Мономах.

– Это и тебя, князь, касаемо. Потому выслушай, – кротко просил Нестор. – Давеча твои слова глубоко запали мне в душу. Ведь не маловер я! Грешник, но не маловер. Хочу верить, что Господь благословит Русь и велика она будет среди стран и народов. Все у нее для этого есть… Однако главного не хватает!

– Чего ж, по-твоему?

– Смиренья, князь. Ты и сам о том знаешь – как хрупок мир между вами, князьями русскими. Да что князья. У чернецов смиренья не достает, и у меня первого. Хотел я от гордыни своей писать о русском величьи. А не надо, князь, чтоб от оных писаний прониклась гордыней вся Русь! Ибо чрез это она впадет во многие беды, ведь Бог гордым противится. Надо ей для пользы в уничиженьи побыть, а книжникам – говорить о том правдиво. Давеча ты, князь, изрек истину, хоть, может, и не во всей глубине постиг ее. И Алипий прежде мне о том же толковал. Но сердцем я не принимал этой истины. А теперь знаю, чему мне должно послужить: тому, чтоб Русь со смиреньем и покаянием видела свои язвы. Когда б уметь нам по-христиански претерпевать бесславие, тогда и слава недалека будет. Тогда-то и тайна откроется: что Бог в силе из гибельной тьмы произвести свет преображенья. Вот моя вера отныне, князь, а ты прости меня, грешного.

Книжник пал на стылую твердь в земном поклоне, затем поднялся и без видимого усилия забросил свою облегченную постом плоть в седло поданного коня.

– Это ты прости меня, Нестор, – отрешенно промолвил Мономах, – за то, что слушаю тебя и не слышу… Не учить Русь гордыне, говоришь. Но я лишь хочу научить ее быть сильной и стойкой. Учить правде – твоя забота да митрополита с епископами. – Тронув коня, князь обернулся: – А что ты говорил про повторенье? Для чего все повторяется – богословствовал ли о том Никон?

– Для того, что Господь – терпеливый учитель. Он будет учить, пока не научит.

– А разве люди не сами наступают на одни и те же грабли?

– Сами мы давно бы разбили себе головы.

Приблизясь к ждавшей дружине, они разделились – князь направил коня вперед, книжник предпочел ехать в хвосте, перед обозом.

11

Тень великого междоусобия накрыла Киев, словно черная туча во все небо, и сотворила в городе затишье, какое бывает перед бурей. Торги притихли, улицы онемели, усадьбы наглухо позакрывали воротины, у пристаней в устье Почайны тревожно скучали приезжие купцы. Стража на запертых городских воротах лютовала – кого хотела впускала, кого не хотела – гнала прочь и на серебро в руках не смотрела. Казалось, даже кузнечный перестук на Кузнечной улице Подола был не так звонок, как всегда, и от запаха вынутого из печей хлеба в Хлебопеках не так обильно текли слюнки. Градские простолюдины, злые на князя, ждали только била, чтобы высыпать на площади и излить накопившееся. Житьи люди с осторожностью пересылались друг с другом посыльными, шептались за закрытыми дверьми и окнами.