Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
— От Булгакова из Царьграда, — пояснил сообразительный Безбородко. — Везир приступил к нему с ультиматумом, но он все отвергает и просит дать ему время, дабы снестись с Петербургом. Всю наличность, что у него была, равно и мягкую рухлядь он извел на взятки верховному везиру, рейс-эфенди, кяхье и некоторым пашам. Однако полагает, судя по тону везирскому, что сей испытывает давление — то ли шейх-уль-ислама, то ли самого султана, то ли янычар, кои в очередной раз бунтуют.
— Послать к нему немедля через светлейшего князя золотых дукатов и соболей. Отписать же в том смысле, что мы твердо держимся мирного трактата, однако пойдем на переговоры об уступках. Важно выиграть время. Войны не избежать, однако надобно отодвинуть ее хотя на год. Пусть турок думает, что
Безбородко с сомнением покачал головой:
— Уж ежели что ихний духовный глава замыслил, то непременно джихад — священную войну против неверных. Я так полагаю, что им надобно выпустить пар: народ бедствует и ропщет. Война как раз для сего и существует.
— Чему быть, того не миновать, — оборонилась Екатерина излюбленной фразой. — Делай, как сказала. Иного выхода у нас нету.
На следующий день Храповицкий записывал:
«Высочайшее шествие началось поутру… Препровождали Ее Императорское Величество и Их Императорских Высочеств до городской дачи, ехал возле кареты московский генерал-губернатор и кавалер князь Лопухин, а перед каретою Московской округи земский исправник со своими заседателями и драгунами; за ними следовали почт-директор, действительный статский советник и кавалер Пестель со своими офицерами и почтальонами верхами; потом конвойная губернская команда и, наконец… выбранные от дворянства почетные дворяне. По прибытии к городской даче встретили Ее Императорское Величество г-н главнокомандующий, генерал-аншеф, сенатор и разных орденов кавалер Петр Дмитриевич Еропкин с господами, находящимися в Москве у разных должностей… и генералами».
Ветвь двадцать третья: май 1453 года
Итак, за стенами великого города в турецком лагере воцарилась тишина. Иным она казалась странной, но объяснимой: турки-де решили снять осаду. Но большая часть защитников готовилась к худшему. Они понимали: это зловещее затишье перед бурей.
Нервное напряжение выливалось в ссоры и склоки. Греки и венецианцы сходились в одном: генуэзцам доверять нельзя — за свой нейтралитет они готовы пожертвовать великим городом, а самим укрыться в Пере. Генуэзцы же, обороняясь, говорили, что венецианцы обуреваемы гордыней и воображают себя спасителями Константинополя.
Глава венецианцев Минотто был человеком деятельным и властным. Его соплеменники в мастерских своего квартала изготовили заградительные щиты для заделки брешей в стенах, а доставить их на место он приказал грекам. Те объявили: не отнесем, пока нам не заплатят.
— Уместна ли столь великая жадность в такой момент! — возмутились венецианцы.
— Нам нечем платить за еду для наших семей, — оборонялись греки, — наши женщины и дети голодают.
Ссоры вспыхивали и меж военачальников. Джустиниани, оборонявший участок стены у Месотихиона, против которого были сосредоточены отборные силы турок и который подвергается наиболее ожесточенным атакам, потребовал перебросить ему пушки, стоявшие на стене, обращенной к Золотому Рогу. Лука Нотарас, возглавлявший оборону этой стены, воспротивился: это-де уязвимый участок. Императору Константину, измученному напряжением последних дней, с трудом удалось примирить их.
Но мало-помалу все прониклись сознанием смертной угрозы, перед которой меркнут споры и раздоры. Греки-православные подали руку итальянцам-латинянам. Колокольный звон церквей созвал и объединил всех верующих. Люди шли по улицам, неся в руках чтимые иконы.
— Кирие элейсон! Господи, помилуй! — неслось со всех сторон.
Православные и католики в едином порыве повторяли этот призыв. Господь не должен оставить великий город, его благость простерта над ним.
Шествия с иконами шли вдоль стен, останавливаясь в тех местах, которые могли стать уязвимыми для врага. И освящали их в надежде на святое заступление. Дым кадильниц возносился к небу. Возносились к небу и слова молитв, и пение псалмов.
В соборе Святой Софии служили литургию. Кардинал Леонард, непримиримый
Император Константин присоединился к молящимся. По окончании литургии он с военачальниками и знатными горожанами направился во дворец. Он произнес перед ними проникновенную речь.
— Я готов умереть, защищая великий город, оплот христианства на Востоке, — провозгласил он. — И все, от мала до велика, должны не щадить себя во имя торжества правой веры. Поклянитесь же вместе со мной.
— Клянемся! — был стоустый ответ.
Глава двадцать третья
Камнепад
К коликому разврату нравов женских и всей стыдливости — пример ея множества имения любовников, един другому часто наследующих, а равно почетных и корыстями снабженных, обнародывая через сие причину их щастия, подал другим женщинам. Видя храм, сему пороку сооруженный в сердце Императрицы, едва ли за порок себе щитают ей подражать; но паче мню почитает каждая себе в добродетель, что еще столько любовников не переменила.
Друг мой сердешной, князь Григорий Александрович. Третьего дни окончили мы свое 6000-верстное путешествие, приехав на сию станцию (в Царское Село) в совершенном здоровье, а с того часу упражняемся в рассказах о прелестном положении мест, вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, усердии, попечении и порядке, вами устроенном повсюду. И так, друг мой, разговоры наши почти непрестанные замыкают в себя либо прямо, либо сбоку твое имя либо твою работу.
Екатерина — Потемкину
Мы здесь чванимся ездою и Тавридою, и тамошнего генерал-губернатора распоряжениями, кои добры без конца и во всех частях. Тебя и службу твою, исходящую из чистого сердца и усердия, весьма, весьма люблю, и сам ты безценной. Сие я говорю и думаю ежедневно… Ей-Богу, ты молодец редкой, всем проповедую.
Екатерина — Потемкину
Матушка-государыня! Я получил Ваше милостивое послание из Твери. Сколь мне чувствительны оного изъяснения, то Богу известно. Ты мне паче родной матери, ибо попечение твое о благосостоянии моем есть движение, по избранию учиненное. Тут не слепой жребий. Сколько я тебе должен, сколь много ты сделала мне отличностей; как далеко ты простерла свои милости на принадлежащих мне, но всего больше, что никогда злоба и зависть не могли мне причинить у тебя зла и все коварства не могли иметь успеха. Вот что редко на свете: непоколебимость такой степени тебе одной предоставлена. Здешний край не забудет твоего счастия. Он тебя зрит присно у себя, ибо почитает себя твоею вотчиною и крепко надеется на твою милость… Прости, моя благотворительница и мать; дай Боже мне возможность доказать всему свету, сколько я тебе обязан, будучи по смерть вернейший раб…
Потемкин — Екатерине, из Кременчуга
Милостивое письмо Вашей Светлости… получил и повеления Вашей Светлости усердно выполнять потщусь. Больные мне наибольшая забота. Несказанная милость, что изволили уволить от работ, и караулы уменьшу.
…Между Збурьевска и Кинбурна у Александровского редута приставали вооруженные турки на лодке из камышей и побранились с казаками. Генерал-майор Рек их ласково отпустил. Очаковский Паша обещал Розену, при сем отправленному, которого принял ласково и потчевал, впредь своих посылать с билетами (пропусками), как и за солью, ежели случитца. Очаковское крепостное строение продолжается, работников мало, Розен подробнее донесет Вашей Светлости…