Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)
Шрифт:
По предложению Конвента Осселэна [30] , был обнародован жестокий декрет, согласно которому к смерти приговаривался любой эмигрант, намеревавшийся вернуться во Францию из-за границы, каждый француз, подозреваемый в намерении эмигрировать, каждый, уличенный в оказании помощи при бегстве или возвращении эмигрантов, и, наконец, каждый, уличенный в какой-либо помощи эмигрантам вообще.
Этот страшный декрет повлек за собой усиление террора. Не хватало еще только закона о подозрительных [31] .
30
Осселэн
31
Принят 17 сентября 1793 г. Подозрительными и подлежащими аресту объявлялись лица, своим поведением или связями, речами или сочинениями проявившие себя как сторонники тирании; дворяне, находившиеся в родстве или связями с эмигрантами и не доказавшие своей преданности республике и т. д.
Шевалье де Мезон-Руж был врагом, слишком деятельным и смелым, поэтому за его возвращением в Париж и появлением в Тампле последовали самые жестокие меры. Во многих подозрительных домах были проведены тщательные обыски. Но, кроме нескольких эмигранток, да стариков, пытающихся на склоне лет пререкаться с палачами, поиски не дали никаких результатов.
Естественно, это были дни, хлопотные для членов парижских секций, а, следовательно, у секретаря секции Лепеллетье, одной из наиболее влиятельных в Париже, было очень мало времени, чтобы думать о своей незнакомке.
Покидая улицу Сен-Жак, он решил попытаться обо всем забыть, но, как сказал его друг Лорэн:
Если внушать себе: «Нужно забыть!» — Вспоминаешь.Морис тогда ничего на это не ответил. Глубоко в сердце спрятал он все подробности того приключения, стремясь избежать навязчивых расспросов своего друга. Но Лорэн знал Мориса как человека жизнерадостного и импульсивного и, замечая теперь, что тот постоянно ищет уединения, о чем-то все время думает, с полным на то основанием опасался, что несносный мальчишка Купидон пустил стрелы в сердце его друга.
Шевалье, однако, так и не поймали, о нем больше не было слышно. Вдовствующей королеве, разлученной с сыном, ничего не оставалось кроме слез наедине с золовкой и дочерью.
Молодой дофин попал к сапожнику Симону, этому мучителю, который должен был в течение двух лет заменять ему отца и мать.
Наступил период относительного затишья.
Вулкан монтаньяров отдыхал перед тем как поглотить жирондистов.
Морис ощущал тяжесть этого затишья, как чувствуют в воздухе тяжесть перед грозой. Не зная чем заняться в часы досуга, кроме как целиком отдаваться чувству, если и не бывшему любовью, то очень на нее походившему, он перечитал письмо, поцеловал прекрасный сапфир и решил, подобно игроку после проигрыша, несмотря на данную себе клятву, предпринять последнюю попытку, пообещав себе, что она действительно будет последней.
Молодой человек много раз думал о том, чтобы пойти в секцию Зоологического сада и попробовать там навести справки у секретаря, своего коллеги. Но ему в голову пришла мысль, что его прекрасная незнакомка могла быть замешана в каком-нибудь политическом заговоре, и это остановило его. При мысли, что его чрезмерное любопытство может привести очаровательную женщину на площадь Революции и стать причиной
Он решил попытать счастья сам, без чьей-либо помощи и сведений. План его, впрочем, был очень прост. Списки жильцов на двери каждого дома должны были дать ему первые зацепки, а последующие беседы с консьержами — окончательно пролить свет на эту тайну. У него, как у секретаря секции Лепеллетье, было полное право на подобные расспросы.
Поскольку Морис не знал имени своей незнакомки, он собирался довериться интуиции, даже не допуская мысли, что у такого очаровательного создания может быть имя не соответствующее внешнему облику. У нее должно быть имя сильфиды, феи или ангела: ведь пришествие этого ангела на землю должно было быть отмечено именем как пришествие существа сверхъестественного. Стало быть, имя безошибочно продвинуло бы его в поисках.
Морис надел куртку из грубого коричневого драпа, натянул на голову красный колпак и отправился на поиски, никому ничего не сказав.
С собой у него была узловатая дубина, которую в народе называли «конституция». В его руках это было серьезное оружие, по весу достойное самого Геркулеса. В его кармане лежало удостоверение секретаря секции Лепеллетье. Так что, он был защищен и физически, и морально.
Он снова прошел по улице Сен-Виктор, старинной улочке Сен-Жак, читая при свете угасающего дня списки жильцов, написанные то более, то менее разборчивым почерком на дверях каждого дома.
Морис уже подошел к сотому дому и читал уже сотый список, не надеясь, что найдет в списках имя, о котором мечтал и которое даст ему хоть какой-то след в поисках незнакомки, как вдруг какой-то бравый сапожник, увидев нетерпение на лице человека, читающего фамилии, открыл дверь, вышел, держа в руках кожаный ремень и шило, и посмотрел на Мориса поверх очков.
— Ты хочешь узнать о жильцах этого дома? — сказал он. — Спрашивай, я готов тебе ответить.
— Спасибо, гражданин, — пробормотал Морис, — я искал фамилию одного друга.
— Назови мне эту фамилию, гражданин, я знаю всех в этом квартале. Где живет этот друг?
— Он жил, припоминаю, на старинной улочке Сен-Жак, но боюсь, не переехал ли он.
— Так как же его зовут? Мне нужно знать его фамилию.
Захваченный врасплох, Морис некоторое время колебался, потом назвал первое пришедшее на ум имя.
— Рене, — сказал он.
— А чем он занимался?
Мориса окружали кожевенные мастерские.
— Он был подмастерьем у кожевенных дел мастера.
— В таком случае, — сказал какой-то буржуа, только что остановившийся рядом и глядевший на Мориса добродушно, но с некоторым недоверием, — следует обратиться к хозяину.
— Конечно, — подтвердил сапожник, — правильно, хозяева знают фамилии своих рабочих. А вот и гражданин Диксмер, он владелец кожевенной мастерской, у него более пятидесяти рабочих, и он сможет сообщить нужные вам сведения.
Морис повернулся и увидел высокого роста буржуа, со спокойным лицом, в богатой одежде, свидетельствовавшей о процветании его дел.
— Только, как заметил гражданин сапожник, — продолжал буржуа, — нужно знать его фамилию.
— Я сказал: Рене.
— Рене — ведь это имя, которое дают при крещении, а я спрашиваю фамилию. Все рабочие записаны у меня по фамилиям.
— Честное слово, — ответил Морис, которого этот допрос уж начинал выводить из себя, — я не знаю его фамилии.
— Как, гражданин, — сказал буржуа с улыбкой, в которой Морису почудилось больше иронии, чем тому хотелось бы, — ты не знаешь фамилии своего друга?