Шлюхи

Известный литературный критик Алла Медная сидела на своем любимом полосатом диване, в дезабилье, широко расставив ноги (локти вдавлены в мягкие синеватые коленки, кулаки подпирают щеки), и думала. «Я демократка, — думала она, — я демократка, и сознание мое настолько либерально, что возьму вот сейчас, выйду на улицу, и дам первому встречному». Однако, сомнение, примет ли первый (десятый ли) встречный предложенный дар, заставило ее погрустнеть; нижние веки набухли от слез и не удержали тяжелой влаги — по щекам, тридцать семь лет служивших хозяйке, пролегли извилистые слюдяные дорожки. Широкое лицо Аллы, тридцать семь лет с переменным успехом сопротивлявшееся разрушительным набегам времени, жизни, полной невзгод и борьбы, наконец стало изнемогать

в неравном поединке, и последние годы посторонний глаз все больше находил в нем сходства с кругом сыра, над которым изрядно поработали оголодавшие мыши. Что же, никого, кроме Господа, не винила Алла в том, что узреть белый свет (изведать его, перестрадать) выпало ей не в главном городе; что отец ее земной оказался не партийным боссом (да хотя бы просто предприимчивым человеком), а ничтожной провинциальной сволочью, полной паназиатской лени и чисто русских предрассудков. Потому она могла гордиться собственными, вполне самоличными завоеваниями: окончила престижное учебное заведение, живет в столице (в старой части города), работает в отделе критики популярного толстого журнала… Конечно, жемчужные горизонты мирского счастья, куда нередко уносилась она мечтой, оставались неодолимо обширны, но ее женских сил явно недоставало, чтобы сокрушить бесчестную волю Провидения — ах, это убожество стартовой позиции! Ах, эти ублюдки родители! Ах, этот жестокосердный, людоедский…

Алла Медная сидела на диване (ноги все так же широко расставлены, локти на коленях, кулаки подпирают щеки) и сквозь муаровую пелену облегчительных слез рассматривала злополучные картинки своего невыбранного детства: вот отец ведет ее за руку вдоль колючего прибоя ячменного моря (почему не по аллее Булонского леса?!); вот бабка читает ей в кресле народные сказки про дураков-царевичей (почему не гувернер-англичанин стихи Вильяма Блейка?); вот мать примеряет ей байковую пижаму в горошек, перешитую из старого халата (почему……….!!!), вот тетя Аня…

— О-о!

Дрожащая пелена серого муара перед глазами сделалась такой плотной, что за ней погасли самые назойливые видения. В изнеможении Алла откинулась на спинку дивана, а левая рука ее в каком-то произвольном экспрессивном порыве врезалась в лежащую подле стопку белых листов. Верхний (на нем значилось: Никита Кожемяка МУДРАЯ ДЕВА) затрещал и скукожился, но Алла уже не слышала ничего, кроме скулящей обиды. Лист, претерпевший от нечаянного всплеска эмоций известного литературного критика, принадлежал рукописи, которую Алле поручил изучить и даже набросать небольшую рецензию главный редактор журнала — Имярек Имярекович Керями. Спервоначалу Алла весьма удивилась, не только удивилась, но и возмутилась: где это видано, где слыхано, в каких редакциях «изучают» прибывшие без рекомендаций рукописи? А уж чтобы писать на них рецензии, да не кому-то, а известному критику?.. Но Имярек Имярекович нежно похлопал ее по ягодицам и сказал: «Надо, надо, деточка. Не ленись, мое солнышко». Пришлось унять справедливый гнев, пришлось согласиться. Алла Медная вспомнила пухлое, оживленное неизбывной иронией, лицо своего патрона, и чувство покойной уверенности, какое она склонна была находить в этих чертах, чуть остудило стихийный произвол неврастении.

Тут в дверь ее комнаты весьма учтиво постучали, причем этот мягкий игривый стук небезуспешно исхитрился воспроизвести ритм модной песенки. Тот же миг Алла схватила валявшуюся здесь же, на диване, юбку и несколько раз энергично прошлась ею по щекам. Когда она отняла тряпку от лица, и тени недавней расслабленности не сохраняли ее жесткие черты: глаза сужены и холодны, как ноябрьское небо, бледные губы плотно сжаты, и никакого дрожания не помнит твердый широкий подбородок.

— Да-да! — уверенно швырнула Алла.

Дверь приотворилась разве на треть, и в образовавшуюся щель протиснулся субтильный желтоволосый человечек. Так и не решившись перенести в комнату все свое небольшое тело (одна нога оставалась за дверью), он широко, но виновато улыбнулся и пропел приятным тенором:

— Ал-ло-чка, яичница с помидорками ждет твоего внимания.

Алла еще сузила глаза, чем достигалась особенная пронзительность взгляда, и заставила встрепенуться крылышки собственного носа.

— Спасибо.

Иди. Сейчас буду.

Мужчина исчез, и дверь за ним закрылась столь плавно, точно работала на гидравлике.

Набросив на плечи теплый вельветовый шлафор (от неожиданного нервного срыва ее начинало знобить), Алла взбила массажной щеткой волосы, сделала несколько глубоких успокоительных вздохов и направилась на кухню ужинать. Она чувствовала, что и впрямь нуждается в подкреплении сил.

— Что на ужин? — войдя на кухню (служившую, как водится, и столовой), уронила она вполне формальный вопрос, ибо все для трапезы было выставлено и приятно сервировано на столе.

— Твоя любимая яичница по-польски, — с готовностью рассыпал слова желтоволосый человечек.

— С помидорами?

— С помидорами, луком и болгарским перцем.

— А мясо? Ты же знаешь, что я не могу без мяса.

— Вот мясо, Аллочка. Ветчина. Ветчина — это мясо. Китайская, с пряностями. Свежая. Только что открыл.

Алла устало опустилась на стул, сохраняя в лице отблески тайного недовольства. Она сказала только:

— Будь добр, подай мне, пожалуйста, салфетку, — но таким тоном, что любой человек исподволь ощутил бы смутное чувство вины.

Видимо, приключившееся потрясение, хоть и не имело как будто конкретного повода, все-таки отняло у Аллы немало сил. Она скоро расправилась с яичницей и незаметно для себя одна приговорила целую банку ветчины. Однако окончательно ее перестало лихорадить лишь после второй рюмки польской водки, которую она всегда недолюбливала за резкий химический привкус, но весьма ценила ее умеренную стоимость. И вот, когда ласкающая волна сытости и покоя широко прошлась по разомлевшему телу, Алла впервые отпустила мужу согревающий взгляд, отчего тот вспыхнул рассветным румянцем.

Желтоволосый человечек вот уж с десяток лет являлся мужем Аллы, и она гордилась им вполне, как личным завоеванием, как трофеем, выхваченным в неравном поединке с судьбой. Нет, Алла вполне сознавала интимную самоценность этого символа, и потому в самых редчайших случаях доверяла кому-либо его секрет. Впрочем, она почти никому не доверяла, ссылаясь на уроки жизни.

Но и Евгений Глебович находил в своей избраннице немало качеств, которые давали, в свою очередь, немало оснований для его восторгов. Сам ли он воспитал в себе эти чувства или, будучи от рождения человеком впечатлительным и податливым, внял посторонним внушениям, теперь уж это значения иметь не могло. Правда, в юные годы его как-то больше привлекали особы нежные и ласковые (или такие тогда были в моде?), но по какой-то там запрограммированной иронии рядом с ним всегда оказывались дамы энергичные, твердо знающие свои пути и цели. Казалось, этим крупнотелым, жарким веронезовским венерам и мужчин следовало искать под стать себе — с богатырским размахом бедер и плеч, но они, точно осы над вареньем, так и охаживали его тщедушность, его стесненность и безответность. От этих, порой докучных, преследований его всякий раз избавляла мама. Но к моменту появления в его жизни Аллы сердобольной мамы не стало, потому много времени не потребовалось Алле Шумаковой, чтобы стать Аллой Медной, а также столичной жительницей, а также обладательницей различных важных вещей, а также фамильных связей, а в сумме — более-менее пристойного статуса, признанного обитателями этой планеты. Евгений Глебович и не противился сокрушительной активности Аллы (почти не противился), потому что, во-первых, силушки на то ему не найти было; во-вторых, жениться все равно надо, а третий фактор, несомненно, оказался решающим — все же спокойнее жить рядом с энергическим человеком, который твердо знает, что ему необходимо, а также, что требуется всем окружающим.

Итак, разомлев от приятного ужина и водки, Алла Медная окинула заблестевшими в истоме очами своего мужа и промокнула губы синей бумажной салфеткой. Тягучий, влажный взгляд неспешно тек и тек на Евгения Глебовича, отчего тот так и забился, заметался на месте: то в пол посмотрит, то — в потолок, ногу на ногу положит, поменяет их местами, ухо почешет… А сладкие, чуть соловые глаза даже не моргнут, катят и катят на него вязкие волны.

— Славик спит? — на той же вязкой волне взгляда запустила она наконец пару слов.