Штрафбат Его Императорского Величества. «Попаданец» на престоле
Шрифт:
Пытаюсь отбиться, но противник явно сильнее. Ах ты, фашистская сволочь… Впившееся в ляжку сквозь кожу лосин что-то острое побуждает к действию — очень не хочется помирать раненному в задницу. Тыкаю обоими указательными пальцами туда, где по блеску угадываются глаза… Правым попал, да так, что на лицо плеснуло липким и горячим. И уже можно освободиться, вздохнуть и встать хотя бы на четвереньки.
Еще залп! Пули хлестнули по окнам, и поднявший шторы холодный мартовский ветер задул свечи. Дым, впрочем, тоже развеял, что стало заметно
— Поручик, тебе тоже не спится? Согласись, в этой ночи есть какая-то томность.
Сказать, что Бенкендорф выглядел удивленным, — ничего не сказать. Не удивленным, скорее, стукнутым пыльным мешком по голове. И лицо являло сложную гамму чувств, а чо, как настоящий буржуи, я теперь и в фортепьянах разбираюсь, — от облегчения при обнаружении меня живым и здоровым до некоторого разочарования. Неужели он огорчился невозможностью свершить праведную месть за невинно убиенного государя?
— Ваше Императорское Величество!
Возгласу поручика вторит звон. Звон оружия, брошенного заговорщиками на пол. Виктория? Да, она, но только с тыльной стороны, с той, где спина теряет свое благородное название. Так что рано еще праздновать, вот кое-что сделаем, и уж тогда…
— Солдаты! Братцы! Орлы! — Гренадеры вытянулись по стойке «смирно», хотя, казалось, более некуда. — Да, орлы! Но не солдаты-победители… Почему на поле боя оставлен враг, не желающий сдаваться?
Не понимают, лупают оловянными глазами и молчат. Ладно, попробуем зайти с другой стороны.
— Вы разве не видите, что подлый супостат упорствует и по сию пору не сложил оружия? Тому ли учил чудо-богатырей генералиссимус Суворов? Не слышу ответа, господа офицеры!
Взгляд правофлангового, усатого детины лет тридцати пяти с пройдошистой рожей ротного старшины, мигом приобрел осмысленное выражение. Покосился на меня, на лежащие шпаги…
— А хуле теперя! На штык их, робяты!
Управились меньше чем за минуту. Слегка погрустневший Бенкендорф подал шпагу, потерянную мной в героической битве у стола.
— Спасибо, поручик. О чем печалишься?
— Простите, государь, но я так и не смог выполнить ваше приказание.
— Какое?
— О проведении политинформации. Не зная, что сие из себя представляет, я взял смелость…
— Пустое, ты все правильно сделал.
— Да?
— Ну, конечно же. Настоящая политинформация — суть объяснение подчиненным подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не только для державы, но и для каждого солдата по отдельности. Ты прекрасно справился, Александр Христофорович, проявив
— Ну что вы, государь, не за награды… — слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.
— Верю, конечно, верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… — чего я несу, он же немец? — Да, Отечества!
Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.
— А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!
Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:
— Государь, но он же генеральский?
— И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?
Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:
— Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты, что скажешь? — Палец указывает на гренадера, первым пошедшего в штыковую.
— Сергей Викторов Акимов! — представляется тот.
— Викторович, — мягко поправляю.
— Так точно, Ваше Императорское Величество!
— И?
— И бить врага далее, покуда не опомнился! Пленных допросить, да и раздавить змеиное кубло разом.
— У нас есть пленные?
— А как же! — ухмыльнулся Акимов. — Господин поручик изволили сюда полкового командира принести.
— Депрерадовича?
— Так точно! Господин полковник хотели помешать нашей роте на полиформации следовать, так его… того…
— Где он?
— Да там, под диванчик положили.
Не успел я отдать приказание, как за спиной послышался хлесткий звук удара и возглас Бенкендорфа:
— Кусаться вздумал, сучье вымя? Так сейчас и вторую ногу выдерну.
Оборачиваюсь — поручик трясет укушенным до крови пальцем, другой рукой выворачивая пленному ухо. Только что замечаю некоторое несоответствие, ранее пропущенное мимо внимания, — у того всего одна нога. И какого черта, прости Господи, на костыле сюда приперся? В прошлых снах этого инвалида не встречал. И кто же таков?
— Александр Христофорович, голубчик, ты точно ему ничего не оторвешь? По «Уложению», конечно, четвертование полагается, но давай дождемся приговора трибунала. И вот тогда милейшего генерала… э-э-э…
— Зубова, государь!
— Что, опять Зубов? Когда же они кончатся?
— Брат вот этих самых. — Бенкендорф кивает в сторону душившего меня одноглазого исполина, милосердно добитого штыком, и еще одного, с развороченным пулей лицом. Интересно, как опознал? — Надо бы все их семейство пощупать, государь.