Штурман дальнего плавания
Шрифт:
Но скоро Микешин окончательно испортил отношения с боцманом. Произошло это так. Игорь во время своей вахты вызвал на мостик матроса для уборки рубки. Пришел Витька Баранов и сказал, что он занят другой работой и боцман его не отпускает.
Микешин вспылил:
— То есть как «не отпускает»? Распоряжение вахтенного помощника надо выполнять.
— На это нашему боцману наплевать…
— Возьмите ведро, швабру и делайте то, что вам сказано.
Витька неохотно принялся за уборку. Через несколько минут на мостик вышел Костя. Вид его не предвещал
— Зачем сияли Баранова с работы, которую я ему дал?
— Рубку надо убрать, — коротко ответил Микешин.
— Вы кем здесь служите — боцманом или помощником? Может быть, вы теперь всем матросам работу давать будете? Может, вам и ключи от кладовок отдать? — Костя протянул Микешину связку ключей.
Игорь не ответил.
— Баранов, кончай базар. Пошли бревна найтовить. Брось, говорю, ведро! — зарычал боцман, видя, что Витька мнется.
— Делайте что вам приказано, Баранов. Мойте рубку, — натянутым голосом приказал Микешин.
Витька с удовольствием снова взялся за ведро, предвкушая грандиозный скандал.
Костя подошел к Микешину вплотную и, как всегда, тихо, с издевочкой, спросил:
— Рубку, значит, будете мыть? А бревна кто крепить будет? Вы, случайно, не ветеринарный институт кончали?
— Вымоет рубку, пойдет крепить бревна, — упрямо сказал Микешин. Он чувствовал, что боцман прав, но уступить ему теперь уже не мог.
— Так, значит, не пустите Баранова? Наверное, вас за такие распоряжения скоро в капитаны произведут. Вот смеху-то будет…
— А вы не забывайтесь, боцман. Я все же на вахте, — вспылил Микешин.
— А хоть на Эйфелевой башне будьте. Если вы ничего не смыслите в морском деле, не надо было на мостик залезать. Служили бы себе… — Костя на секунду запнулся, подбирая слово пообиднее, — служили бы себе курощупом…
— Я вам еще раз говорю: не забывайтесь. Вон с мостика!
Этого Костя не ожидал.
— Кого гонишь?.. Меня? Боцмана? Ну смотри… Ты еще вспомнишь Кириченко… Эй, Витька, пойдите вниз за горячей водичкой, она у вас остыла. Ну, быстренько, быстренько, я вас очень прошу. — И Костя, злобно взглянув на Микешина, стал подталкивать Витьку.
Боцман и Баранов быстро спустились вниз.
— Баранов! — крикнул Микешин.
Но матрос не вернулся.
Пройдя Кильский канал с его высокими мостами, с берегами, аккуратно выложенными камнем и зеленым дерном, потом неприветливую Эльбу, «Унжа» вышла в Северное море. На прощанье ей долго «кланялся» раскачивавшийся на волне красный плавучий маяк «Эльба-I».
Дул холодный, резкий ветер. Теперь до Лондона оставалось не более полутора суток хода. С вечера неожиданно ударил мороз. С наветренной стороны термометр показывал минус двенадцать. Сдавая вахту, Шалауров заботливо сказал Микешину:
— Одевайтесь теплее, Игорь Петрович. На мостике стоять невозможно; пронизывает насквозь.
Глаза у старпома слезились, лицо было пунцовым, а на ресницах и бровях таял иней. Он все время дул на пальцы.
Микешин надел поверх шинели полушубок, поднял
«Унжу» качало. Она переваливалась с борта на борт, поднималась, снова опускалась, глубоко зарываясь носом, и тогда Микешин слышал, как заплескивает волна на борт. Временами ветер срывал гребни и приносил на мостик соленые брызги.
Ветер дул навстречу, свирепо ударял в грудь дряхлого судна; его порывы делались все чаще, и в этих разъяренных попытках помешать движению парохода было что-то зловещее, угрожающее. Через пятнадцать минут Микешин так замерз, что был вынужден зайти в рубку. Даже полушубок не спасал от холода. У штурвала стоял матрос Оленичев. Картушка компаса отчаянно раскачивалась и, постояв несколько секунд у курсовой черты, снова и снова бросалась в стороны на десять — пятнадцать градусов. Матрос тщетно пытался удержать судно на курсе. В час Баранов принес отсчет лага и сменил Оленичева. Микешин сверил показания прибора.
— Всего три мили за час! — удивился он вслух.
— Трубки в правом котле потекли. Пар плохо стоит, а ветер очень силен, — ответил всезнающий Витька.
В этот момент судно повалило на борт; оно как бы прыгнуло в сторону, стремительно катясь под ветер. Баранов завертел штурвал, пытаясь привести судно на курс.
— Поменьше разговаривай и не зевай, — сердито сказал Микешин и вышел на мостик.
Три мили! Эта мысль не давала ему покоя. Если ветер усилится, то «Унжа» с ним не справится. А ветер все крепчал и крепчал. Теперь он уже не дул, он мчался, рвал воздух в клочья, вгрызался в «Унжу», прижимал ее к воде. Ни неба, ни моря не было видно. Одна только ревущая тьма окружала маленькое судно. Как загнанный, перепуганный зверек, металось оно в этой страшной пустой черноте.
Микешин уже не чувствовал холода. С каждой минутой в его душе росла тревога. Он хотел сейчас одного: чтобы на мостик пришел капитан. Это был не страх, — Игорь попадал в штормы и раньше, — а чувство одиночества, когда человек хочет ощущать рядом чей-то локоть.
И капитан пришел. Он появился незаметно. Микешин не сразу увидел красноватую точку папиросы, раздуваемую ветром. Капитан стоял в правом крыле, держась обеими руками за планширь. Галышев как бы врос в палубу мостика, став одним целым с судном.
Присутствие капитана успокоило Микешина. Скользя и придерживаясь за рубку, Игорь подошел к нему, и хотя они стояли совсем рядом, еле расслышал слабый, как будто издалека доносившийся, спокойный голос Галышева:
— Пошлите посмотреть, все ли в порядке на палубах.
Микешин вытащил свисток, поднес его к замерзшим губам и, набрав полные легкие воздуха, свистнул. Послышался жалкий тоненький свист, который тотчас же потонул в окружающем хаосе. Но все же матрос услышал. Борясь с ветром, он с трудом поднимался на мостик. Микешин пошел навстречу, но судно положило, ноги скользнули, и Игорь еле удержался.