Сибирь и каторга. Часть первая
Шрифт:
Вторая
Хорошо в остроге жить,Только денежкам не вод.По острогам, по тюрьмам.Ровно крысы пропадам.Как пойдет доход калашный —Только брюхо набивай;Отойдет доход калашный —Только спину подставляй… и проч.Третья
Суждено нам так страдать!Быть, прелестная, с тобойВ разлуке — тяжко для меня.Ох! я в безжалостной стране!Гонимый варварской судьбой,Я злосчастье испытал.Прошел мытарства все земныеНа длинной цепи в кандалах.Тому причиной люди злые.Судья, судья им — небеса.Знаком с ужасной я тюрьмою,Где1 Известны еще длиннейшие вирши: "Позвольте вспомнить про былое" и проч. и "На дворе шумела буря, ветер форточкой стучал"; "Я видел, как в стране чужой моих собратьев хоронили" и пр., все неудачные попытки, рассчитывающие на дальнейшее развитие тюремной песни, но пользующиеся некоторым успехом только в военных каторжных тюрьмах. За ними одно досадное право — вытеснять мало-помалу самобытные перлы народного творчества. Из известных романсов пробрался в тюрьмы между прочим варламовский: "Что не ветер ветку клонит".
Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими:
Уж ты, матушка Рассея,Выгоняла нас отцеля; (2-жды)Нам отцеля (отселя) не хотелось, (2-жцы)Сударушка не велела, (2-жды)Любить до веку хотела. (2-жды)Как за речкой за Дунайкой, (2-жды)Красные девушки там гуляли,Промежду собою речь говорили,Все по девушке тужили:— Что на девушку за горе,Что на красну за такое?С горя ноженьки не носят,Белы ручки не владают;С плеч головушка скатилась,По кроватке раскатилась,Дружка милого хватилась.Однако некоторым достоинством и даже искусством, обличающим опытного стихотворца, отличается одна песня, известная в нерчинских тюрьмах и предлагаемая как образчик туземного, сибирского творчества. Песню подцветили даже местными словами для пущего колорита: является омулевая бочка — вместилище любимой иркутской рыбы омуля, во множестве добываемой в Байкале и, в соленом виде, с достоинством заменяющей в Сибири голландские сельди; слышится баргузин, как название северо-восточного ветра, названного так потому, что дует со стороны Баргузина и замечательного тем, что для нерчинских бродяг всегда благоприятный, потому что попутный. Наталкиваемся в этой песне на Акатуй — некогда страшное для ссыльных место, ибо там имелись каменные мешки и ссыльных сажали на цепь, Акатуй — предназначавшийся для безнадежных, отчаянных и почему-либо опасных каторжников. В середине песни вплываем мы и в реку Карчу — маленькую, одну из 224 речек, впадающих в замечательное и знаменитое озеро-море Байкал.
Славное море, привольный Байкал!Славный корабль — омулевая бочка!Ну, баргузин, пошевеливай вал,Плыть молодцу недалечко.Долго я звонкие цепи носил,Душно мне было в горах Акатуя!Старый товарищ бежать пособил:Ожил я, волю почуя.Шилка и Нерчинск не страшны теперь,Горная стража меня не видала,В дебрях не тронул прожорливый зверь,Пуля стрелка миновала.Шел я и в ночь, и средь белого дня,Вкруг городов я просматривал зорко,Хлебом кормили крестьянки меня,Парни снабжали махоркой.Весело я на сосновом бревнеПлыть через глубокие реки пускался,Мелкие речки встречалися мне —Вброд я чрез них преправлялся.УВот, стало быть, и барин какой-то снизошел подарком и написал арестантам стихи, на манер столичного способа, к которому прибегали стихотворцы и водевилисты, желавшие приголубить и задобрить трактирных половых, банщиков и клубных швейцаров.
Около той же темы ходил и автор следующей, так называемой бродяжьей песни.
Обойдем мы кругом моря,Половину бросим горя;Как придем мы во Култук,Под окошечко стук-стук.Мы развяжем торбатейки,Стрелять станем саватейки.Надают нам хлеба-солиНадают и бараболи (картофеля).Хлеба-соли наберем,В банку ночевать пойдем.Тут приходят к нам старыеИ ребята молодые.Слушать Франца-Венцеяна,Про Бову и Еруслана;Проводить ночь с нами ради,Хотя пот течет с них градом.Сибиряк развесит губыНа полке в бараньей шубе…Арестанты — повторим опять — ничем не брезгают: они берут в тюрьму (хотя там и переделывают по-своему) также и песни свободных художников, какими были, например, поэты Лермонтов и Пушкин. Берут в тюрьму (и только переиначивают немного) и песню, сложенную на другом русском наречии и тоже поэтом и художником, каким был, например, известный малороссийский разбойник Кармелюк. В то же время поют арестанты: "Ударил час — медь зазвучала", но, разумеется, с приличною прибавкою: "Ударил час — цепь зазвучала и будто стоны издала; слеза на грудь мою упала, душа заныла — замерла". Поют арестанты и "Лишь только занялась заря" и "Проснется день моей красы", "Прощаюсь, ангел мой, с тобою" и "Я в пустыню удаляюсь", "Взвейся, ласточка — вскружися", и "Во тьме ночной ярилась буря", и "Не слышно шуму городского" — все те, одним словом, песни, которые близко подходят своим смыслом к настроению общего тюремного духа. В особенности распространена последняя:
Не слышно шуму городского,В заневской башне тишина,И на штыке у часовогоГорит полночная звезда.Распространена тем более эта песня, что в ней есть и бедный юноша — ровесник младым цветущим деревам, который в глухой тюрьме заводит песню и отдает тоску волнам. Выражено и прощанье с отчизною, родным домом и семьею, от которых узник за железною решеткою навек скрылся, и прощанье с невестою, женою и тоска о том, что не быть узнику ни другом — ни отцом, что застынет на свете его место и сломится его венчальное кольцо. Выражена в песне и надежда: "Есть русский царь в златой короне: горит на нем алмаз златой", — и мольба: "Яви ты милость нам на троне: будь нам отец, — помилуй нас!" "Устроил я себе неволю (поет песня дальше), мой жребий — слезы и тоска, и горестную эту долю соделала рука моя", — и заключает так: "Прошла ух ночь — и на рассвете златой луч Феба воссиял, но бедный узник в каземате все ту же песню запевал". Рекомендуют арестанты и своих авторов в большом числе (из заклятых торбанистов), но мы песни их приводить не станем за бесплодностью содержания и уродством формы. Но вот, для образца, та песня, в которой извращен Лермонтов:
Между гор то было ЕнисеяРаздается томный глас,Как сидит несчастный мальчикСо унылою душой,Белы рученьки ломает,Проклинал судьбу свою:Злонесчатная фортуна,Ты на что родишь меня?Все товарищи гуляют,Забавляются с друзьями,Только я, несчастный мальчик,Уливаюся слезьми.Вы подайте мово друга,Коня вороного мне:Уж ты конь, ты лошадь добра!Заодно со мной страдай!Там звери люты возрычали,Растерзать тебя хотят.Не ходи, несчастный мальчик,Лишь погибель там твоя.Я взял бы себе друга —Свово доброго коня:На тюрьме-то там высокойДверь тяжелая с замком.Черноокая далекоВ пышном тереме своем.На коня потом вскочу,В степь, как вихорь, улечу.Лишь красавицу милуюПрежде сладко поцелую.