Сигнал бедствия
Шрифт:
— Давайте начистоту, Василий Мироныч. Рабочие чертежи в тылу будут готовить?
— Да.
— Вы туда поедете?
— Ах, вот что. Думал я об этом, Марья Гавриловна. Не получится.
— По какой причине не получится? Отправили бы вас самолетом, вы бы там поработали и окрепли окончательно. А потом опять сюда. — Марья Гавриловна внимательно смотрела на него.
— Времени терять нельзя. Пока там чертежи готовят, мне тут дел хватит.
— Каких дел-то? — Марья Гавриловна положила ему руку на плечо. — Неужели, если уедете недельки на две, на месяц, так забудете, какой
— Видите ли, Марья Гавриловна, когда я здесь, то совсем другое чувство у меня. Я многое замечаю, додумываю… Вот с ним у меня постоянный совет, — показал Снесарев на Пахомыча.
— А мне уехать нельзя: я площадку буду готовить, — подал голос Пахомыч.
— Не знаю, верить ли вам, Василий Мироныч. Просто не знаю. Мы ведь должны о вас думать, смотреть, чтобы не слишком переработались. Знаете, как Ленин одному большому работнику выговор объявил за то, что тот не берег себя? Мне рассказывали. За плохое обращение с казенным имуществом — со своим, значит, здоровьем… Боюсь, что обманываете вы меня.
— Чертежи ведь одно, Марья Гавриловна, а тут площадку будут готовить. Мой глаз не помешает.
— Вот и поймала вас на слове. «Не помешает» — дело небольшое… Одним словом, собирайтесь в дорогу. — Марья Гавриловна поднялась с топчана.
Снесарев также поднялся и загородил ей дорогу:
— Да нет же, Марья Гавриловна, я здесь нужен! Убежден, что нельзя терять мне эти недели.
— Так ли?.. Пахомыч, — Марья Гавриловна повернулась к мастеру, — что скажешь по этому вопросу? Только без хитрости.
И Пахомыч ответил почтительно, как дисциплинированный школьник:
— Действительно, нужен. Честное слово.
— Ну, я еще проверю, — подумав, сказала Марья Гавриловна. — С другими посоветуюсь.
Она не спеша повязалась шерстяным платком и вышла.
2. С чертежами на Большую землю
Вот они лежат между листами фанеры, покрытыми промасленной бумагой — сырость не должна проникнуть внутрь, а клеенки не нашлось, — со старой калькой поверх бумаги, в двух тяжелых пакетах, перетянутых мягкой алюминиевой проволокой, чертежи Снесарева. Среди них есть и те, которые были начаты вместе с Мишей Стрижом, и те, которые были вынесены из загоревшейся комнаты конструкторского бюро, и те, над которыми Снесарев украдкой работал во время болезни.
Наде предстояло отвезти чертежи в тыл и вернуться, когда будет готова вся рабочая чертежная документация.
Выехать пришлось ранним утром. Еще не начинало рассветать, еще не кончился осадный комендантский час. Из воинской части прислали крытый грузовик-полуторку. Ехали с частыми остановками в городе. В фанерную дверь кузова стучали: «Пропуска! Документы!» Патрульный в полушубке влезал в кузов, луч фонарика падал на лица Нади и Снесарева. «Можно ехать дальше».
Аэродром был расположен далеко, в глухом месте, куда до войны забегали лоси. С двух сторон к посадочной площадке подходил редкий сосновый лес. В сумеречный, предутренний час он под порывами несильного ветра слегка шумел, словно печально вздыхал.
Долго пришлось ждать самолета. Снесарев и Надя вошли в землянику.
Зенитчик проснулся, свесил ноги, потер глаза и спросил, зевнув:
— Нет ли покурить, товарищи?
У Снесарева ничего не было, а Надя, которой на всякий случай дали коробку «Казбека», угостила зенитчика. Тот, давно не видевший хороших папирос, восхищенно сказал: «Ох!», взял голой рукой уголек, не очень умело подражая бывалым воинам, с наслаждением затянулся, любовно посмотрел на гильзу и только потом догадался поблагодарить. Вскоре он снова заснул, натянув на себя полушубок с темными масляными пятнами на коже.
— Рабочие чертежи привезут и без вас, Надя, — говорил Снесарев. — А вы там оставайтесь, право, оставайтесь, честное слово, оставайтесь! Вы только торопите их с работой — это главное. Торопите каждый день, без церемоний.
— Но почему же я должна там остаться? — спросила Надя, разматывая шарф.
Она сняла пальто, под которым оказались две надетые одна на другую вязаные кофточки — красная и синяя.
— Подруга заставила взять с собой… — объяснила Надя, указав на синюю. — Почему я должна остаться там насовсем?
— Потому что, потому что… — нерешительно продолжал Снесарев, — вам надо пожить иначе, пожить в более спокойной обстановке. Вам надо отвлечься от дум. Ходить по освещенным улицам. Чтобы отлегло у вас это напряжение. И, наконец, вам надо подкормиться, окрепнуть.
— Я буду ходить по нашим улицам! И мне не нужно отвлекаться! И вы напрасно вспомнили об этом, Василий Мироныч! — Надя строго посмотрела на него. — Я не хочу ждать, пока здесь станет легче. И я никак не думала, что вы можете об этом сказать. Если я не уехала тогда… осенью, а мне предлагали, то зачем оставаться там теперь? И, простите, мне неприятно то, что вы сказали.
— Надя, — Снесарев растерялся, — я не мог подумать, что вы это так примете. Простите меня! И все-таки мне кажется, что в вас говорит упрямство.
— Нет, совсем другое. Совсем другое… Поверьте!
«Память о Мише», — мелькнуло у Снесарева.
Снежная пыль влетела в землянку и тотчас растаяла над печуркой. Спящий пошевелился, спустив с себя полушубок.
Они говорили шепотом, чтобы не разбудить его. У Нади шепот порой становился взволнованным.
Транспортный самолет приземлился, подняв снежный вихрь, медленно оседавший по обе стороны взлетной дорожки. Дежурный торопил собравшихся:
— Скорее! Скорее! Моторы не выключаются! Прошу в машину, товарищи!
Истребители делали разворот над сосновым лесом. Им предстоит сопровождать этот самолет, прибывший с Большой земли, а запас горючего у истребителя невелик — пусть же поскорее поднимается машина, дорога каждая минута. Потому и не задерживались здесь транспортные самолеты. Сдав груз и приняв людей на борт, они сразу уходили назад; каждую минуту из-за сосен могли показаться вражеские бомбардировщики — они подстерегали такую добычу.