Синий и золотой
Шрифт:
– Я не могу этого сделать, – сказал он. – Это будет воровством. Если кто-нибудь узнает, что я неправомерно присвоил материалы и денежные средства…
Я сделал обиженное лицо.
– В пятом разделе седьмой главы, параграфе номер девять «Этических дилемм», – сказал я, – ты утверждаешь, что верность другу всегда превыше верности Государству. Ты используешь аналогию кирпича в стене: если каждый кирпич не связан со своим соседом, говоришь ты, не важно, насколько прямые и ровные ряды, основание никогда не удержит верхние этажи. – я улыбнулся ему. – Раньше у меня была противоположная точка зрения, но ты заставил меня передумать. Знаешь, ты и правда далеко продвинулся со времен своего первого года в Элписе.
В его глазах была
– Я не могу, – сказал он. – Я слишком боюсь.
– Чепуха, – я уже выиграл битву. – Ты путаешь моральную и физическую отвагу. Во втором разделе девятой главы, параграфе номер четыре, ты пишешь…
– Хорошо, – один из тех ученых, кто скорей позволит зубы себе выдрать клещами, чем дать использовать собственные слова против него. – Оставайтесь здесь. Я постараюсь как можно быстрей.
Я покачал головой.
– Ты не сможешь перенести все эти вещи в одиночку, – указал я. Что было правдой. За моими плечами, с другой стороны, было два года труда разнорабочим и множество тяжелых предметов, которые я перетаскивал в неудачные годы. В моей логике не было изъяна.
На самом деле я наткнулся на алхимию по случайности, во время моего второго периода в Элписе. Я всегда смутно ей интересовался, но был слишком занят предписанными занятиями и, кроме того, я не мог себе позволить алхимический набор. Затем я познакомился с Эвельпидом, одним из ребят, занимавшихся исследованиями. Ему нужен был ассистент. Мы достаточно быстро поменялись ролями; и когда он ушел на покой, мне предложили его должность. Я нуждался в деньгах.
Алхимику, разумеется, никогда не сложно привлечь финансирование. Пока люди верят, что возможно превратить неблагородный металл в золото (это не так), вы найдете богатых людей, готовых инвестировать. Пока они платили, я был рад попытаться и сделать невозможное. В чем я, разумеется, ошибся, так это в том, что влюбился в предмет где-то через три месяца после того, как вступил в должность.
Ошибка. Теперь я это вижу. Это было немного похоже на то, будто влюбляешься в свою жену после трех лет совместного брака. Искажает ваши суждения, помещает в невыгодные условия. Мне стоило знать. Бывал в обеих ситуациях.
Кстати говоря, Евдоксии всегда было на меня плевать. Я верю всем сердцем, что она была неспособна на любое чувство привязанности. И ее приводила в ужас – настоящий, ощутимый ужас, от которого просыпаешься по ночам в поту, – мысль о старении. Не смерти – об этом, насколько я знаю, она никогда не думала. Но о том, чтобы постареть. Однажды она сказала, что возраст – это алхимия наоборот: превращение золота в дерьмо. Я не мог этого полностью понять, но я могу представить, что ее привело к этой мысли. В девятнадцать она была исключительно прекрасна. В двадцать пять она начала слегка загрубевать, словно кто-то незаметно подпортил прекрасную картину. Она часто стояла перед зеркалом, рассматривая морщину или складку, которую больше никто не видел, и я практически чуял запах ужаса. Итак. Как только она пришла к заключению, что я лучший алхимик в мире, стало недостаточно, что я работаю на ее брата по контракту и по сути меня держат под стражей в крыле дворца, которое он обустроил под лабораторию. Ей нужно было удостовериться, и это означало, что я должен ее полюбить вместе с ее красотой, чтобы дать мне сильнейший возможный стимул. Со временем я ее возненавидел, как возненавидел алхимию и по приблизительно той же причине. Даже сейчас мне трудно ее за это простить.
Это поразительный парадокс, что изнасилование и любовь выражаются в одном и том же акте. Два года я насиловал науку, пытаясь дать Фоке и Евдоксии то, чего они хотели: золото и юность. Чего, конечно, не добиться. Невозможно. Но у обоих была слепая, безграничная вера в меня: как любовь или вера в Бога. Мне кажется, я не мог этого перенести. Может, я сумел бы продолжать, если бы знал, что рано или поздно вера даст трещину и разобьется, они
Спасибо Лаодику, у меня было все, что требовалось: последние оставшиеся материалы и части оборудования, а еще десять ангелов наличными, которые он щедро присвоил для меня из социального фонда, где был управителем. С деревянным ящиком под мышкой я энергично зашагал в свой погребок, думая только об эксперименте, который собирался провести, предвидя проблемы, прорабатывая каждый этап в уме. Я даже не могу вспомнить, как добрался, установил новый аппарат, зажег пламя, набрал воду. Время плавится в присутствии глубокой сосредоточенности. Оно растягивается, так что котелок воды не закипает целую вечность, и сжимается, когда вы проходите сквозь каждый шаг процедуры, пытаясь сделать семь вещь одновременно и без спешки. Я организовал свой разум настолько тщательно, что не тратил ни секунды, но либо этого было недостаточно, либо слишком много.
Синий и зеленый. Я подогрел lacimae dei и порошок драгоценного металла в тигле, пока состав не сжался, затем смешал синий и зеленый в каменной ступке и добавил состав в жидкость. В этот раз пенообразования не было, но появился плотный белый пар, заставивший меня осознать, что погреб без окон вовсе не идеален для моих целей. Я по крупинке добавил vis cerulea. Угол чистой тряпки, опущенный в ступку, окрасился в небесно-синий цвет. Одним шагом ближе к настоящему бессмертию.
Проблема с концентрацией на чем-нибудь одном заключается в том, что ты пренебрегаешь всем остальным. Я был спиной к двери, они зашли в тишине. Я узнал об этом только когда меня схватили.
Капитан сказал, что это было не так уж и трудно. Он разослал патрули с приказом докладывать о странных и необычных запахах. Очевидно меня можно было учуять за полквартала. Проще некуда.
Короткая поездка в закрытом экипаже, меня зажали между капитаном и сержантом, с веревкой, привязанной к лодыжке. Когда мы достигли перекрестка между Белыми вратами и Длинным переулком, я замер, ожидая, в какую сторону мы повернем: налево к зданию стражи, или направо ко дворцу. Мы повернули направо.
– Лучше бы вас привести в порядок, – сказал капитан, когда мы проезжали главные ворота. – Нельзя встречаться с принцем в таком виде.
Я указал на то, что мы вместе были студентами, жили в самоиндуцированном убожестве и деградации. Когда я впервые встретил Фоку, говорил я, он не брился неделю и его туфли были в рвоте. Капитан мне улыбнулся и сказал, что не учился в университете. Он бы хотел, но его отец был часовщиком с шестью детьми. Это, очевидно, поставило меня на место.
Меня раньше не мыли насильно. Я сказал им, что вполне способен и сам, но, подозреваю, им не хотелось позволять мне свободно пользоваться конечностями, если я сбегу. Бритье было неплохим, даже вернуло старые воспоминания. Далеко не первый раз, когда к моему горлу прижимали лезвие, пока меня держали четыре человека. Они облачили меня в простую, чистую мантию почти бежевого цвета со слегка обтрепанными манжетами. Без карманов.
Капитан и его люди довели меня до самого парадного зала, где меня вручили людям гофмейстера. Передав мою веревку, капитан вежливо кивнул и пожелал мне удачи. Я так остолбенел, что не мог ответить.
Когда я впервые встретил Фоку, он, конечно, был никем. На самом деле даже меньше того. Он был двенадцатым в очереди к трону, что означало, у него не было никаких шансов, а его отца недавно казнили за измену. Удивительно, сколько людей могли смотреть прямо на него и не видеть, что он здесь.