Шрифт:
Сергей Алексеев
Скорбящая вдова
(молился Богу сатана)
1.
От духоты июльской и дыма смрадного, который по ночам затягивал Москву до куполов церковных, и, поднимаясь к небу, туманил звезды, Скорбящая страдала: ни век сомкнуть, ни придремать с открытыми очами. Все окна в тереме, а вкупе с ними двери давно уж запечатали, как в стужу, и без нужды не отворяли. Однако запах гари сочился отовсюду — чрез стены, потолки или вовсе из подвалов, и вместе с жаром заполнял весь дом. Чудилось, сей дым не от болот
— Зевайте же, зевайте! — боярыня просила. — Авось и сон придет.
Натужно иль с охотой зевали девки. Рты разевали токмо или с подвывом, сладко, до хруста челюстей, и потягивались, с ленцой и томностью. Бывало, и дремали стоя, роняли опахала, но сон ее не брал. Напротив, становилось жарче, и от пота сорочка липла к телу. Не радость и покой она вкушала, не благостную тишь опочивальни — суть омерзение!
Тогда Скорбящая гнала всех прочь, вставала с ложа и молилась пред образами, при одной лампадке, поскольку жар свечей казался нестерпимым. И так в молитвах и поклонах зарю встречала, глаз не сомкнув ни на мгновенье, однако при сем испытывала бодрость и силу вдохновенья весь Божий день.
Но с сумерками и наступленьем ночи все повторялось вновь.
Однажды за полночь, когда сквозь смрад пробился шум и шелест, и ветер заиграл дубравой по Басманной, почудилось — студеный он, как будто бы зимой! То ль свет смутил неверный, то ль синий хладный дым… В тот миг окошко распахнула, подставилась, раскинув руки…
И ощутила зной.
— Помилуй, Пресвятая! — воскликнула с надеждой. — Душа изнемогла, нет боле мочи…
— Сними одежды, — ей голос был. — И почивать ложись.
Смущаясь и с собою споря, Скорбящая стянула плат с волос, шнурочки распустила и обнажила плечи, веригами обложенные.
Чуть уж сорочку не сняла, ан спохватилась и прикрыла грудь.
— Возможно ль без одежды? Стыд какой…
— Возможно, преблагая.
— Да я же в скорби! Грех…
— Не плоть томится от жары и смрада — душа терзается. Ее и обнажи, избавь от рубища, ложись и спи. Я храню тебя.
— Но кто же ты?
— Я ангел твой. Ужели не признала? Да вот он я, позри.
Горячий ветерок тихонько вплыл в окошко и засветился вдруг, как нимб иль полумесяц. Прохладой опахнуло, духом весенних трав, и вместе с ними утраченный покой пришел в опочивальню. И не колеблясь, боярыня спустила вниз сорочку, оставила ее, как выползок змеиный, и шагнула к ложу.
— И вериги сбрось, — снова голос. — Вон как истерла тело…
— Нельзя мне без вериг, — промолвила она, ощупавши рукою суровые узлы. — Телесный жар, томленье, грезы…
— Поелику душа живая. Ужели хочешь,
— Нет, не хочу… Да и боюсь сего!
— Сними и брось.
— Но как одолею искус? Чем потушу огонь, палящий вдовью душу? И существо?..
— Владыка мой! — печалуясь, взмолился ангел. — Ратуя за Тебя и святости ища, сия жена становится безбожна. Твой промысел, огонь животворящий ей чудится греховным! Так вразуми ее, дай знак. Не то с водою грязной и чадо выплеснет…
В тот миг крепчайшие узлы распались, и сеть из вервей конских осыпалась к ногам. И стиснутая грудь, изъязвленные перси расправились, но сквозь коросты, будто млеко, кровь просочилась…
Ей устрашиться бы, да к образам — она же вздохнула вольно, рукой коснулась ложа, подломилась, и повалившись томно, мгновенно облачилась в сон.
Однако сквозь веки ей неотступно зрим был тот золотистый свет — суть ангельский, а к нему, подобно нити серебра, приплелся звук пастушьей дудки, глухой и чуть печальный.
— Кто так играет чудно? — как будто бы спросила.
— Се не игра — душа твоя воспела, — шепнул на ухо ангел. — Се глас души…
— Вот если в не во сне, а наяву послушать… Однажды ночью ко мне явился странник… На дудочке играл…
— Ужели помнишь? Минуло столько лет…
— Шесть лет и двадцать пять недель…
— Ну что ж, добро. Коль жаждешь наяву — услышишь скоро. А в сей час внимай всему, что сон тебе принес.
* * *Скорбящая не ведала, сколь долго продолжалось диво: минуту-две иль день-другой. Когда же очи отворила, увидела восход и серый дым, и в тот час вкусила гарь и душный зной — все то, что прежде было. Но ощутила не свет сияющий — горящий взор.
— Кто здесь? — спросила и замерла. Взгляд был мужской, пытливый, недовольный…
— Как ты посмел войти? Ты кто?
— Я — твой отец духовный…
— Помилуй Боже!.. Откуда ты? И кто впустил в опочивальню?!
— А сам вошел! — тень Аввакума в изголовье чуть выросла и расплылась. — Лежишь тут… Вид срамной! Вериги!.. Где власяница?
— Право, не знаю. Вросла, должно быть, в тело…
— И окошко настежь! Вон дыму напустила!.. Кому открыла? И кого ждала?
Скорбящая в сей миг приуныла, но гордость не уняв, со вздохом обронила:
— Мне душно сделалось. И чудилось, пожар…
Словно забыла, что ангел ей являлся.
— Когда довлеет плоть — молиться след! Не тело баловать, но душу.
— Молилась я…
— В сем образе молилась? Вериги снявши?.. Тьфу, стыд какой! Хотя бы срам прикрыла!
— Никто ж не зрит, — она чуть потянулась. — А ты — суть призрак… Сон.
— А ежели я есть? Стою живой?
— Да полно… Когда ты снишься, я все гадаю: к добру ли, к худу… И вот в сей час… Ты с чем ко мне явился?
— Накинь покрывало! — взмолился он. — И не ввергай во грех! Блудница…