Славянский меч(Роман)
Шрифт:
В бурной радости Исток позабыл о Любинице. Он засыпал старика вопросами. Как Радован получил письмо? Видел ли он Эпафродита? А может быть, и ее? Весела ли она? Здорова?
Однако о Любинице не забывал Радо. Он издали наблюдал за Истоком и Радованом. Тоска, страх и надежда переполняли его душу. Он ждал, смотрел, ноги его шли сами собой, он подходил ближе и ближе. Он видел, как читал Исток, как он обнял Радована, — словно луч солнца вспыхнул в груди юноши, озарил беспросветную тьму и разгорелся пламенем. Не выдержав, он поспешил к Радовану и Истоку.
— Не могу больше! Откройся и мне, отец! Где Любиница?
И
— Отец, ты молчишь! Она мертва?
— Боги хранят ее, — испуганно и смущенно ответил старик.
Глаза Радо сверкнули. Он топнул ногой, сжал кулаки и надвинулся на певца — Радован почувствовал на лице горячее дыхание юноши.
— Не таи! — с болью крикнул Радо. — Я убью тебя!
Исток встал между стариком и обезумевшим юношей.
Радован торопливо стал рассказывать о том, как он искал Любиницу, как он нашел ее след и даже обнаружил останки коня, но девушка словно сквозь землю провалилась. О волках он умолчал.
— Боги ее хранят! Нумида ее ищет! — врал он в испуге. — Он ищет ее и найдет, как нашел Ирину.
Бессильно опустились руки Радо, напряженные мышцы расслабли, лицо его исказило страдание. Он заскрипел зубами.
— Пропала! Я отомщу за тебя, Любиница, я разыщу Тунюша и тебя!
Он отвернулся, дрожа всем телом.
— Ты пойдешь не один, мы все пойдем с тобой! — взял его за руку Исток.
В тот же день Исток созвал старейшин. Дружно и радостно они приняли все его предложения. После побед, одержанных под его началом, народ верил в него и слепо последовал бы за ним даже в объятия Мораны.
На следующее утро войско выступило на север, к Дунаю. Впереди гнали скот, длинная вереница пленников несла награбленное славинами зерно, ткани, оружие и инструмент. Беззаботно, без страха и тревоги возвращались славины на родину, упоенные победой и довольные военной добычей.
Истока с ними не было. Отобрав пятьдесят лучших всадников, он отправился на восток в надежде разыскать Тунюша. Радован считал, что дней через десять тот должен возвратиться из Константинополя. Наверняка он будет спешить к Любинице.
— А куда ты, отец?
Радован не ответил, и когда все уже были на конях и орда уходивших воинов пропадала в дали, Исток снова спросил Радована:
— Ты в наш град? Или с нами? Ты был бы нам полезен!
Радован, в новой холщовой рубахе, с длинными неумащенными волосами и с седой щетиной, торчавшей как жнивье, с лютней на спине, восседал на коне, нагруженном обильными припасами. Он ответил быстро и решительно:
— Я не иду ни в град и ни с вами.
— Почему? Мы любим тебя, отец, и не стали бы тебя утруждать.
— В град я не иду потому, что с такими крикунами певцы не ходят. Оглохнуть можно от воплей. А с вами не хочу, потому что вы идете на Тунюша. Велик мой гнев на вонючего пса. Разве я смогу одолеть себя, увидев его? Я отнял бы радость мести у него, — он указал на Радо, — а он единственный имеет право заткнуть псу глотку. Перун с вами, и Морана пусть снимет свою жатву. Певец пойдет своей дорогой. Если вы двинетесь на юг, мы встретимся. Клянусь богами, велика тогда будет наша радость!
Он махнул рукой, прощаясь, и галопом
Воины смотрели ему вслед. Он не оглядывался, ибо рассуждал по-своему.
«Возвращаться в град? Или ехать с вами, молодые волки? О нет! Не напрасно дан Радовану разум. Сейчас, когда я так близок к Эпафродиту и его вину, ехать в град за кислым молоком или, что еще глупее, под гуннский нож? Я еще не совсем ума лишился. К Эпафродиту!»
Он хлестнул коня и засвистел веселую песнь.
Восемь дней Исток и Радо с воинами поджидали Тунюша возле дороги из Константинополя. Исток с наслаждением командовал своим войском. Оно было маленькое, но повиновалось безукоризненно. В головах воинов не возникало даже мысли о том, чтобы противиться распоряжениям Истока. А молодой Сварунич во время долгих ночных караулов и переходов думал: «Мне бы два легиона таких воинов! И я застучал бы в Адрианопольские ворота Константинополя. По Средней улице промчались бы мои солдаты. Перед ипподромом заржали бы славинские кони.
Берегись тогда Управда! И Феодоре лучше было бы оказаться греческой цветочницей, предлагающей свои розы палатинцам».
Настал девятый день напряженного ожидания. Со всех сторон возвращались конные лазутчики. Они привозили невеселые вести. Лагерь Тунюша оставался таким же пустым и сожженным, каким его оставили славины. Анты целыми родами уходили за Дунай. С востока надвигались вархуны. Кто-то даже вызнал, будто отряды герулов подняли копья и угрожают славинам. Лишь от гуннов, от Баламбака да Тунюша, не было ни слуху ни духу.
Исток встревожился:
— Анты уходят за Дунай? Нет ли тут предательства, братья?
— Предательства? — изумились воины.
— Тунюш был в Константинополе. Переселение антов — дело его рук. Если заволновались герулы — значит, их науськал Управда. Земля герулов богата и обильна. Ни с того ни с сего они не пошли бы на войну. И если они одержат верх, мы погибли. Братья, парки [128] еще не доплели нити жизни Тунюша. Надо возвращаться! Наша земля в опасности!
128
В устах героя романа, славина Истока, обращение к паркам (богини судьбы у древних римлян) — историческая нелепость, ибо славяне, по свидетельству Прокопия, не верили в судьбу.
Только на лице Радо промелькнуло нечто похожее на возражение. Но лишь промелькнуло. Он быстро опустил голову. Отряд повернул коней и последовал за Истоком на север — к Дунаю.
Не спеша двигались молчаливые и задумчивые воины за своим командиром. Чувство подавленности и скорби охватило всех. Приходилось возвращаться с пустыми руками. Напрасно потеряно время, напрасны бессонные ночи. Тунюш бродит бог знает где и, ухмыляясь, пересчитывает золото, которым заплатил ему за предательство Управда. Самым несчастным чувствовал себя Радо. В безысходной тоске ехал он. Руки его не держали поводьев. Конь нес своего хозяина за товарищами, словно шел без всадника. Молодой славин не смог свою боль по утраченной любви перелить в ярость, утолив алчущую душу потоками вражеской крови; опустились его крылья, и он, словно хворый сокол, нахохлился в седле. Любил он Истока, но в сердце его невольно рождалась зависть.