Славянский меч(Роман)
Шрифт:
«Помоги мне, Девана! Чего он хочет от меня? Зачем произносит такие слова? Что он думает делать?» Ужас охватил девушку.
Тунюш остался сидеть. Он судорожно обхватил кленовую доску, ногти, вонзившиеся в дерево, посинели. Его душил гнев, он хрипел, не в силах произнести ни слова.
— Ее сердце… уже… выбрало другого, — медленно наконец выдавил он сквозь зубы, еле шевеля толстыми, опаленными вином губами. Звериный затылок его склонился, угловатая голова опустилась, и плоский лоб стукнулся о стол. Когда гунну надо было что-то обдумать, он всегда ложился на землю лицом вниз.
Постепенно буря утихла в разъяренной груди.
«Ее сердце выбрало другого. Пусть! Знай я, кто он, я пронзил бы его копьем,
Эти мысли испугали его самого. Он поднял голову и оперся на широкую мозолистую ладонь.
«По-плохому? Нет, не смогу. Может, она колдунья, околдовала меня, лишила мужества, связала руки?»
Гунн испугался.
«Прочь отсюда, прочь! Кровью упьюсь, вволю наиграюсь, столкнув славинов с антами, расплачусь за нее. Чтоб из-за девки хныкал Тунюш? Прочь отсюда!»
Своим тяжелым кулаком он так ударил по столу, что деревянная дощечка вместе с костью отлетела в огонь. Он схватил сосуд и жадно припал к нему, вино потекло по подбородку. Опустошив сосуд, он с силой припечатал его к столу, тот разлетелся вдребезги.
— Коня! — прорычал он рабу во дворе.
Одним прыжком вскочил на коня и вылетел на вал к Сваруну, к которому жалась Любиница.
— Приветствую тебя, Сварун! Тунюш благодарит тебя за обед и еще раз советует: ударьте по антам и уничтожьте предателей!
Сварун удивленно смотрел на него.
— Не уезжай, друг, день клонится к вечеру. Оставайся, наш град — твой дом, в доме — ложе для отдыха и вдоволь еды.
— Мой дом — вольная степь, моя постель — седло, моя еда — битва!
Тунюш посмотрел на Любиницу, теснее прижавшуюся к отцу.
— Не уезжай, говорю я тебе! Смотри, вон два всадника, Боян и Велегост! Погоди, послушаем, какие новости они везут.
— Новости, которые привезут они, для Тунюша — старые истории. Повторяю, не слушай их болтовни, обнажите мечи и покарайте изменников, если вам дорого солнце свободы. Вперед, Церкон!
Услыхав свое имя, конь заржал и выскочил из града.
— Что такое, что с ним, Любиница? Ты его огорчила? Скажи мне, дитя! Он был наш гость, нельзя огорчать гостя! Боги разгневаются.
— Отец, я не огорчала его. Я прислуживала ему и сказала, что останусь с тобой до самой смерти, только с тобой.
Сварун посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.
— Неужели он хотел… говори, дитя!
— Не знаю, я ничего не поняла. Странной была его речь.
Отец и дочь умолкли. Тяжкие предчувствия охватили их.
Вскоре в самом деле подъехали Боян и Велегост. Лица их были печальны.
— Говорите, братья, как все было!
— Горе, великое горе, Сварун! Напрасно мы ездили. Жестокая сеча между братьями, ломаются копья, сверкают топоры, волки пожирают стада, ибо нет пастырей. Словно огненный вихрь лютует война от Домбровицы до Черного моря. Только в нашем граде еще покойно. Однако и к границам нашего племени подкатывают волны, вопль ширится, народ сбит с толку.
— Позор, позор! Брат на брата, кровь на кровь! Морана, закрой мои глаза, чтоб не видеть этого!
Старец скорчился на траве, пальцы его рвали бороду, рыдания сотрясали изнемогшее тело.
Любиница положила голову отца к себе на колени, целовала его лоб, гладила своей нежной рукой седые отцовские кудри. Боян и Велегост опустились на колени и мудрыми словами пытались утишить боль и горечь в душе старика.
В это время в лощине утомленный путник неожиданно увидел развевающийся плащ Тунюша;
Он упал в высокую траву и пополз в густые заросли.
«Боги, боги, — шептал он. — Пять ягнят, жирных и толстых, пожертвую тебе, Святовит, если ты укроешь меня. Пять, услышь меня и отведи Морану!»
Пригнувшись к конской шее, Тунюш мчался, словно его преследовали ведуны, ничего не замечая вокруг. От злобы кровью налились его глаза, побагровело лицо. Скрежеща зубами, повторял он клятву, которую уже дал, когда ему помешали напасть на Эпафродита славины Радован и Исток: «Клянусь золотой короной Аттилы и его прекрасной женой Керкой, течет, разливается кровь! Широкой рекой польется — и все из-за нее!»
— Словно христианский дьявол! — прошептал путник, когда гунн пронесся мимо него. Едва отдышавшись, он вылез из зарослей и поспешил к граду.
Этим путником был Радован, шедший из Константинополя, чтоб передать приветствие Сваруну от его сына Истока.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Солнце озаряло Пропонтиду, в порту покачивались рыбацкие ладьи, над Боспором летали чайки. И вдруг молотки на строительстве церкви святой Софии замолкли. Сто надсмотрщиков закричали на десятки тысяч каменотесов.
Высоко на величественной стене появилась длинная фигура. Скромная праздничная одежда скрывала в своих складках худое тело. Плечо стягивала перевязь, голову покрывал шерстяной платок, правой рукой человек опирался на посох. Это был император Юстиниан, который пришел взглянуть на строительство церкви Агиа Софиа. Его сопровождал лишь Павел Силенциарий [90] , тайный советник и придворный поэт. Позади стояли Анфимий и Исидор Милетский, строители этого самого знаменитого сооружения того времени. Всю ночь Управда не сомкнул глаз. Государственный казначей развернул перед ним огромные свитки — ненасытные пасти счетов на постройку церкви. Правда, стены уже возвели почти под самый купол, но государственная казна была исчерпана до дна. Восемьсот пятьдесят два стота золота сожрало сооружение, которое Юстиниан возводил — якобы во славу мудрости божьей, на самом же деле, чтобы прославить самого себя. Все провинции стонали под бременем налогов, но Управда не отступал. Он запирался в своей канцелярии и строил новые планы, как добыть деньги. Наутро мчались гонцы во все края, глашатаи объявляли в Константинополе об установлении нового налога. Чиновникам снизили жалованье наполовину. Государственная казна оправилась, но чиновники тоже хотели жить, и поэтому различные префекты, попечители, прокураторы и таможенники, словно пиявки, высасывали всю кровь из нищей людской массы. Тысячи людей приходили в отчаянье, покидали свои села и уходили к варварам или объединялись в разбойничьи шайки. Но divus Justinianus [91] , создатель Кодекса справедливости [92] , не смущался, его честолюбие было бездонно, как море.
90
Павел Силенциарий (точные даты жизни неизвестны) — современный Юстиниану поэт, автор эпиграмм, лирических стихотворений.
91
Божественный Юстиниан (лат).
92
Кодекс справедливости, правильно — Гражданский кодекс, или Кодекс гражданского права — свод законов.